— Да как сказать? Служили вместе.

— Можете поручиться?

Шопля помолчал.

— Сейчас за родного отца трудно поручиться, такое время. Вы уж сами разберитесь…

Другого ответа Федор от боцмана и не ожидал, но хорошо, хоть не сказал, что Бакай всегда тянулся к большевикам, ходил с отрядом Драчука против Каледина.

— Хорошо, разберусь.

— Мне разрешите идти?

— Идите!

Хлопнула дверь, и Федор остался один на один с корниловцем.

— Ну-с, краса и гордость революции, садитесь.

Федор хотел было отпарировать: «Слушаюсь, опора и надежда трона.!», да решил, что ни к чему сразу обострять отношения, молча опустился на стул.

— Что ж, будем знакомы. Я — штабс-капитан Эрнст Карлович Циглер фон Шаффгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус. Советую запомнить, повторять не люблю, когда искажают мою фамилию, не переношу.

— Запомню, господин штабс-капитан, — ответил Федор, а про себя улыбнулся: в Николаеве был немчура с такой же фамилией, на железной дороге работал. Его сыну Эньке ребятишки просто проходу не давали, даже специальные дразнилки придумали:

Дальше Федор дразнилку забыл, но фамилию помнил.

«А может, это тот самый Энька и есть? — мелькнула мысль. — Ведь его, наверное, Эрнстом звали… Да нет, тот был полный, как колобок, а этот вон какая жердина, и нос длиннющий, словно хобот…»

— А как же вас прикажете величать?

— Бакай. Федор Иванович Бакай.

— Бакай, Бакай… Что-то фамилия такая…

— Какая?

— Не ясная. Ведь у вас все больше Ивановы, Петровы, Брюквины, Капустины.

— Очень даже ясная. Когда татары захватили южные степи, то не всех истребили. Кое-кто остался жить в Диком поле, прятались от кочевников в камышах по протокам рек. Эти протоки назывались бакаями, и вот тех, кто жил там, стали звать Бакаями…

— Ишь ты, как князь или граф, сотнями лет свою родословную исчисляешь!

— Все мы от Адама происходим, — уклончиво ответил Федор.

— Ну что ж, Бакай так Бакай… Рассказывай о себе. Обманывать не советую. Сказать почему?

— Слушаю, господин Циглер фон Шаффгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус, — без запинки произнес Федор.

— Вы что, где-то встречались со мной?

— Никак нет, не встречался.

— Странно. Мою фамилию редко сразу запоминают.

— Я с детства хорошей памятью обладаю, господин штабс-капитан.

— Ну-ну… Так вот, в морской контрразведке заведена картотека на всех красных моряков. Понимаешь? — и он положил на стол внушительную записную книжку с алфавитом.

— Так точно, понимаю.

— А данные мы берем из газет. Как они называются?

— Не могу знать, господин штабс-капитан.

— Ну и кроме того, у вас… — Штабс-капитан пристально взглянул на Федора, тот спокойно выдержал его взгляд. — Там у вас есть наши люди…

— Разрешите доложить, нас на мельнице было всего двое…

— На мельнице?..

— Так точно! После ранения работал там машинистом. Сгорела — сюда подался. Да вот…

— Чего же перерегистрацию не прошел? — постучал штабс-капитан пальцем по воинскому предписанию.

— Не успел…

— Ну что ж, посмотрим. — И штабс-капитан взял в руки записную книжку. — Только: «Это не обо мне, случайное совпадение…» — такое у нас не пройдет. И хорошо, если на кормовой срез пойдешь, а то на «Корнилов»… Так!.. Балануца… Бревнов… Близнюк… Ну и фамилии!..

Штабс-капитан читал, а Федор мучительно думал, писали о нем что-нибудь или нет. Вроде бы нет, а вдруг? Ведь он часто и на собраниях и на митингах выступал…

— Значит, Бакай!

— Бакай, — внешне спокойно повторил Федор, а сам уже решил: как только штабс-капитан назовет плавбатарею «Защитник трудящихся» — сразу бросится на него и за горло…

— Есть Бакай!..

Федор старался ничем не выдать своего волнения, но мускулы его напряглись.

— Т. И. Бакай… Т. И… кто это?

У Федора даже в ушах зашумело, и он с неподдельной радостью воскликнул:

— Брат мой, Тимка! Тимофей Иванович. Младший…

— Обрадовался, что у красных? — подозрительно взглянул на Федора штабс-капитан.

— Да нет! Жив он, оказывается! Ведь три года, с сентября семнадцатого, о нем вестей не имею!

— Так, так… Батальон пограничной стражи… Пост «Старик»… Подчасок… Так вот, можешь не радоваться. — И штабс-капитан торжественным тоном, словно на богослужении, начал читать: «Предстал перед судом Военного трибунала по обвинению в потере политической бдительности, в измене делу рабочего класса, выражающейся в том, что, будучи на посту в дозоре, допустил высадку белогвардейского десанта, а находясь в госпитале, способствовал побегу арестованных офицеров, а затем и сам переметнулся к бандитам…» В общем считай, что его нет, Чека и за меньшее на тот свет отправляет.

Федор опустил голову. Хоть и утешали его в Очакове, что с братом ничего не случилось, да кто знает, уж очень серьезные обвинения. Может, просто успокаивали? Да, но действительно разведка поставлена неплохо, ведь вот, давно ли об этом в газетах было напечатано, а уже здесь известно. И чтобы не молчать, проговорил со вздохом:

— Жаль… Ему и девятнадцати нет… Способный был парнишка, мечтал на инженера выучиться…

— Ну вот, большевики выучили… Да и зачем им инженеры? Для того чтобы разрушать, инженеры не нужны…

Федор молчал. Отвергать слова штабс-капитана ни к чему, подтверждать не стоит, А молчать — самое удобное, горюет о брате, и все…

Все это было так естественно, что даже Эрнст Карлович, по-видимому, перестал сомневаться.

— …Ладно, что было, то было, как говорится в романсе, прошлого не вернешь. Но вот еще один вопросик: какие планы на будущее у Федора Бакая, бывшего забастовщика, потом матроса, склонного к большевизму, а сейчас почти добровольно пришедшего служить на корабли флота их превосходительства барона Петра Николаевича Врангеля?

Над ответом Федор даже не задумался:

— Это, конечно, правильно, и бастовал, и на Дон ходил — нельзя же одному против всех. А думал и думаю я о том, чтобы стать мастером по строительству кораблей, как мой отец. Ему вон император часы подарил.

Федор заметил, как на ничего не выражающем, каменном лице штабс-капитана от удивления дрогнули брови.

— Что ж, служи, покончим с большевиками…

«Дай бог нашему теляти волка съесть», — мысленно прокомментировал Федор слова Эрнста Карловича.

— Доложи артиллерийскому офицеру, что был у меня. — И штабс-капитан встал, давая понять, что разговор окончен. И хотя он говорил вроде бы и благожелательно, но глаза смотрели недобро, и Федор понял, что каждый его шаг будет под контролем.

Штабс-капитан после ухода Бакая с минуту стоял неподвижно, все еще думая, что же собой представляет этот моряк. Он сам никогда не был искренним и даже не представлял, что кто-то может быть до конца откровенным. Сын крупного железнодорожного чиновника, он, по настоянию матери, решил избрать военную карьеру. И теперь считал, что не прогадал: родители его уехали за границу, в свой фатерланд — Германию и теперь вряд ли у них что осталось от былого богатства; брат остался у большевиков, что с ним, трудно сказать. А сам Эрнст Карлович с румынского фронта с офицерским отрядом полковника Дроздовского попал на Дон, потом — в Добровольческую армию. Там устроился в контрразведку и в какие передряги только не попадал. Тысячи, сотни тысяч людей погибло, а он жив, здоров. И не только: под френчем и под нижним бельем прямо на голое тело надет специально сшитый жилет, в бесчисленных карманчиках которого есть и дензнаки всех правительств от закавказских бон до петлюровских карбованцев, и валюта в фунтах и долларах, и непреходящие ценности — бриллианты, золото. Немного, но есть, на первый случай хватит. И вот устроился на дредноуте; на суше всякое может быть, даже в глубоком тылу партизаны и «зеленые» действуют. А на корабле… У большевиков нет такой силы, которая могла бы нанести какие-то повреждения этому гиганту. Правда, с той стороны доносят, что в Николаеве начали сборку подводных лодок, но Эрнст фон Шаффгаузен точно знает, что лодки эти будут готовы не скоро, да и торпед у красных нет. Так что все в порядке, нужно только здесь службу как следует нести, чтобы большевистская зараза ни под каким видом не проникла на корабль.