«А может быть, и не позовут», – сказала я себе, внезапно вспомнив о Лансе. А если и позовут, можно остаться глухой и жить с Лансом в Джойс Гарде, как все другие фермеры. Тогда людям придется поискать кого-нибудь еще, кто бы выслушивал их требования.

Я уцепилась за эту мысль, но понимала, что она несбыточна. Рано или поздно кто-то или что-то потянет меня назад, и я уйду, как ушел Ланс на Священный остров. Неизбежность этого прогнала всю мою радость, и я крепче стиснула колени, стараясь избавиться от мысли, что наши отношения с Лансом – лишь передышка, лишь сон, который может не продлиться до утра.

Внезапно волна чувств всколыхнула меня – гнев, решимость, отчаяние. Сила такая же могучая, как и та, что заставила поцеловать Ланселота в амбаре.

«Не теперь, – без слов умоляла я богов. – Я еще не готова расстаться. Тебе придется отнимать, вырывать из рук, красть, когда я не вижу. Но и тогда я буду бороться, буду торговаться за каждую секунду в этом раю».

Солнце показалось над кряжем и стало пригревать мне спину. Внизу в складках холма у пещеры зашевелились мужчины, и я медленно поднялась на ноги. Торжественно и неторопливо погрозила кулаком небу, солнцу и нарождающемуся дню.

– Вы меня слышите? – Я обратила лицо на все четыре стороны горизонта. – Я, Гвенхвивэра Регедская, буду бороться за новую жизнь, пока не потеряю последнюю надежду.

Я все еще стояла, повернувшись лицом к Камелоту, к югу, когда на вершину поднялся Паломид и пригласил меня на завтрак.

Все оставшееся время путешествия в Яверинг я думала об Увейне, размышляла, что хочет от меня сын Морганы и был ли он вовлечен в заговор в Карлайле. Кто бы ни затеял его, было ясно одно: обвинения против меня и Ланса инспирировала фея Моргана, и я, как в прошлом, который раз спрашивала себя – почему. Что заставляло мою родственницу нападать на меня с такой жестокостью?

В молодости я полагала, что ее враждебность носит личный характер, что она обиделась на какие-то мои слова или поступки. И лишь потом, после того как она попыталась убить Артура, я поняла, как сильно эта женщина жаждала власти Личной власти – политической, религиозной. Вот те побуждения, которые руководили ее действиями, тот лютый голод, который она не могла насытить, тс сокровища, ради которых она строила заговоры. Я размышляла об этом с грустью: ведь в качестве верховной жрицы ее давно уже признавали одной из самых могущественных женщин в стране. Но этого ей было мало.

Говорили, что в ней развилось фанатичное обожание Богини, и мне вдруг пришло в голову, что Моргана могла вообразить меня непримиримой противницей язычества. Проведя столько лет в уединении святилища, она способна была себя в этом убедить. Даже решить, что я подталкиваю Артура на путь христианской веры. Мысль показалась мне настолько нелепой, что я про себя улыбнулась; Артур был гораздо терпимее к римской вере, чем я.

Но Моргана и в прошлом часто ошибалась на мой счет, а все другие объяснения казались бессмысленными. Ведь даже моя смерть на костре не открыла бы ей дорогу к верховному трону Британии и не примирила бы с братом. Таким образом, политическая выгода не могла служить весомым мотивом.

Разве что…

Много лет назад отец подписал по настоянию Артура договор, согласно которому король Нортумбрии, если у меня не родятся дети и если я не вернусь в Регед, становится правителем и этой страны. Быть может, Моргана увидела в моей смерти шанс побыстрее возвести Увейна на престол не только Нортумбрии, но и Регеда?

Но это казалось абсолютной глупостью, поскольку и Увейн, и его отец были моими регентами в Регеде – собирали подати, следили за исполнением законов, то есть правили как настоящие монархи, только не имели этого титула. Я не собиралась возвращаться в Регед и даже сейчас думала о нем как о последнем пристанище на тот случай, если мы с Лансом по каким-либо причинам не сможем жить в Джойс Гарде.

Хотя тщеславие творило заговоры и пострашнее, чем этот, а Моргана как раз и состояла из одного тщеславия. Поэтому, когда мы с Увейном сели напротив друг друга за стол переговоров, я держала ухо востро, а язык за зубами и ждала, когда он окажется в тупике.

– От общения с вами у меня осталось гораздо лучшее воспоминание, чем от общения с вашим мужем, миледи, – начал Увейн. Его губы улыбались, но ни в глазах, ни в голосе не было теплоты.

По резкости манер никто бы не сказал, что я знала Увейна еще юнцом; можно было подумать, что мы едва знакомы. Меня поразило, насколько он стал похож на Уриена: может быть, не такой колоритный, но крепкий телом, со щегольским видом и закрученными усами. Я посчитала в уме, и была ошарашена: Увейну перевалило за сорок.

Рядом со мной, молчаливый и внимательный, сидел Паломид. Я потянулась за кружкой с элем, которую принес слуга, и ждала, когда сын Морганы раскроет карты, все еще не понимая, враг он мне или союзник.

– На севере, миледи, есть много людей, которые в споре с Артуром приняли вашу сторону, – не спеша заметил Увейн, поворачивая пальцами кружку. – Они помнят, что вы – одна из них, в то время как верховный король – романизированный южанин. Стоит вам сказать только слово, и воины Регеда поднимут против него оружие. Не останутся в стороне и каледонцы, не слишком довольные правлением Пендрагона, их поддержат и люди Фергуса в Дамбартоне. Конечно, если вы решитесь возглавить восстание, вам потребуется союзник – мужчина, знающий страну с военной точки зрения и способный повести в битву собственные войска.

Мысль о том, что я могу развязать войну против Артура, показалась мне настолько дикой, что, пораженная, я просто глядела на Увейна. Рядом, как камень, застыл Паломид: у него не дрогнуло даже веко, когда он слушал предательские слова. И я постаралась сохранить лицо таким же бесстрастным, как у араба.

– И еще, – терпеливо продолжал Увейн. – Регед на западе, Нортумбрия на востоке – вместе мы контролируем значительную часть королевства. И если объединим наши владения…

Как я не держала себя в руках, но все же поперхнулась пивом. Неважно, какие цели преследовал Увейн – политические или личные, – я не собиралась поднимать восстание против мужа и переходить на сторону предателя.

– Нет никакого смысла замышлять подобный бунт, – выкрикнула я, злясь, что тело помимо воли выдаст ярость.

– Ах так, – проговорил король Нортумбрии, приподнимая бровь. – Может быть, вы предпочитаете тихий приют, чтобы укрыться в нем от мира? А тяготы войны переложить на плечи других? Можно организовать и это, хотя потребуется много усилий. Люди Агравейна, разъяренные его смертью, жаждут мести и рыскают на границах Нортумбрии. Они уже начали убивать моих подданных. Совсем недавно – мелкого фермера по имени Кимминз и всех его сыновей по подозрению в том, что они предоставили вам и бретонцу убежище.

У меня перехватило дыхание, а Увейн, вскинув глаза, пригвоздил меня взглядом. Губы растянулись в жесткой улыбке:

– Миледи, у вас слишком мягкое сердце, чтобы править в качестве верховной королевы… оно вам мешает. Но если вы стремитесь к покою…

Увейн не договорил и, откинувшись на спинку стула, допил пиво, внимательно изучая меня поверх кружки. А я прикидывала, как много он хочет выторговать, и когда король Нортумбрии поставил кружку на стол, подалась вперед и спросила:

– Что вы хотите за это?

– Какова моя цена, миледи? За то, чтобы вы и ваш любовник свободно и безопасно проживали в Нортумбрии? Так вот, вы в мою пользу отказываетесь от регедского трона.

Не так легко передать будущее своего народа другому. И хотя я была готова к такому предложению, внутренне все равно застонала.

На лице Увейна появилось невинное выражение.

– Насколько я помню, согласно договору, страна должна отойти нам, если у вас не появится детей, способных претендовать на трон, – губы исказила злорадная ухмылка. – Вы ведь не предполагаете, что народ Регеда посчитает Мордреда вашим сыном?

Вот когда во всей полноте проявилось его родство – сама Моргана не могла уколоть бы больнее. Инстинкт подсказывал, что следует дать ему хорошую отповедь, повернуться и уйти, но Увейн продолжал говорить, и его слова заставили меня похолодеть.