Кончита все еще жила в Сан-Люке. Пожалуй, только в ее защиту можно было хоть что-то сказать: в течение некоторого времени она укрывала монахиню из женского монастыря. Однако позже монахиня была убита, и этот факт мог стать еще одним гвоздем, вбитым в гроб семьи Эдуард.

Ни к Франческу, ни к Кончите Джерард не питал никаких чувств. Женщина эта никогда не значила для него ничего. Он уже и лицо-то ее забыл. Так что ее судьба его абсолютно не интересовала.

Кузнец же всегда оставался заклятым врагом. Джерард хорошо помнил их первую встречу, помнил ненависть, горевшую в синих глазах этого человека, и чувствовал, как в его собственном сердце просыпается ответная ненависть. Ведь настоящим отцом девочки был он, а не этот безобразный калека, не этот тупоголовый анархист. Своими грязными лапами Эдуард замарал и Мерседес. И именно он виноват в том, что теперь она может умереть. Именно его зловредные учения затянули ее в это болото.

«Давно надо было избавиться от него», – ругал себя Джерард. Ему следовало уничтожить и Франческа, и Кончиту, а Мерседес отдать в монастырскую школу. И чего было ждать!

Но потом появились Мариса и Альфонсо. И надо было думать о них. Судьба Мерседес тогда не казалась такой важной.

Стоит ли ему рассказать о дочери Марисе? Только не сейчас. А лучше никогда. Никто не должен ничего знать.

Интересно, изменила ли Мерседес свои взгляды? Она ведь еще такая молодая. Но в любом случае она была его плотью и кровью, и это главное. А вовсе не ее политические убеждения. И все же, если она пошла в отца, то наверняка давно уже поняла всю пустоту и бесплодность революционных догм.

Что же касается ее происхождения, то свидетельство о рождении – это всего лишь бумажка. Можно без проблем выписать новое.

Какое-то время Джерард сидел в задумчивости, потом протянул руку и поднял трубку телефона.

Барселона

В служебном корпусе больницы Саградо Корасон царило приподнятое настроение. У врачей был праздник. На полную громкость играл граммофон. Несмотря на наглухо закрытые окна и двери, звуки музыки были слышны даже в палатах, где лежали больные. Время от времени доносились взрывы дружного хохота.

Ни для кого не было секретом, что в служебном корпусе жили больше сотни сторонников националистов. В большинстве своем они были друзьями и родственниками работавших здесь врачей, представителями буржуазии, скрывавшимися с самого начала войны. И вот теперь они начали мало-помалу вылезать из своих нор и собираться в большие компании. Эти люди с нетерпением ждали падения Республики и прихода Франко.

Всегда бывшая средоточием правых настроений, больница Саградо Корасон за последние несколько месяцев неузнаваемо изменилась.

Медицинский персонал уже не скрывал своего радостного волнения. Статуя Христа, которую в 1936 году вынесли из фойе и запихнули куда-то в подвал, снова, как по волшебству, появилась в своей нише. И гипсовый Иисус вновь испытующе вглядывался в лица входящих, указуя покрытым щербинками гипсовым перстом на Священное Сердце. Тут и там можно было услышать взволнованный шепот: «Когда все это кончится…» или «Вот придет Армия…».

Заглушая лившуюся из граммофона мелодию, в служебном корпусе отчетливо раздались возгласы:

«Viva España![14]»

«Viva España!»

«Viva España!»

Это был боевой клич националистов. Мерседес, которая знала, что многие врачи тоже сейчас присутствовали на этом веселье, испытала чувство глубокого отвращения.

Как же они могли желать прихода фашистов? Неужели они забыли, как бомбардировщики Муссолини бомбили этот беззащитный город? Неужели забыли погибших под обломками зданий детей?

И вот они там едят и пьют. Среди богачей, у которых всегда припасено вдоволь продуктов. Запах приготовляемой пищи, доносившийся со стороны служебного корпуса, в течение нескольких месяцев был самой настоящей пыткой для раненых больных.

Уже многие месяцы единственной доступной пищей простых людей Барселоны был рис. Мерседес не ела по-человечески с тех пор, как уехал Шон, и у нее кровоточили десны, она стала слабой, раздражительной, рассеянной. При малейшем напряжении у нее начиналось сердцебиение. Прекратились менструации. Страшно кружилась голова.

И все же, когда один из врачей пригласил ее в служебный корпус на обед, Мерседес решительно отказалась. Она просто не смогла бы есть вместе с ними. Ее до глубины души поражало то, что почти все врачи спокойно набивали свои желудки, тогда как их пациенты умирали с голоду.

Мерседес отвернулась от окна и обвела взглядом до отказа забитую больничными койками палату. Лица лежавших здесь мужчин были серыми и мрачными. Все молчали, вслушиваясь в отдаленные звуки музыки, словно это был грохот пушек наступающей армии Франко.

В глазах Мерседес эти раненые люди были настоящими героями. Им выпало пережить столько ужасов! Они получили страшные увечья и стойко терпели невыносимую боль. Их плохо кормили. И все же почти никто из них не жаловался. И вот теперь они вдруг притихли и стали какими-то затравленными, слушая доносившуюся откуда-то издалека приглушенную мелодию.

Что станет с ними, когда падет город? Ходили слухи, что всех их расстреляют солдаты марокканской дивизии. Кое-кто из больных уже начал потихоньку исчезать по ночам, невзирая на еще незажившие раны и неснятые гипсовые повязки.

Толкая перед собой тележку, Мерседес вышла в коридор и направилась в палату № 37, где лежали больные с челюстно-лицевыми ранениями. Работать с ними считалось привилегией, так как это требовало от медицинского персонала большого опыта, самоконтроля и максимум такта.

Окна первого этажа, на котором находилась палата № 37, были заложены мешками с песком. Тусклые лампы под потолком освещали безрадостным светом лежащих на койках страдающих людей. В этой палате находилось только шесть пациентов, но их раны были ужасны: размозженные челюсти, пустые глазницы, изуродованные лица. Четверо дышали через вставленные в трахеи трубки. Один получил сильные ожоги, и его лицо представляло собой отвратительную красно-коричневую маску. Хирурги приложили немало труда, чтобы хоть как-то воссоздать этому пациенту уши, губы и нос из кусков мяса, срезанных с других частей его тела.

Стараясь придать своему лицу бодрое выражение, Мерседес вошла в палату. Губы больных зашевелились в некоем подобии приветствия. Те, кто не потерял зрения, проводили ее глазами к крайней койке, где лежал раненый, совсем недавно поступивший в больницу. Его лицо было полностью обмотано бинтами, из которых торчали две трубки – одна шла в трахеи, и через нее он дышал, а другая была вставлена в ноздрю – через эту трубку его кормили. Состояние раненого было крайне тяжелым. Хирурги в течение пяти часов выковыривали из его лица осколки и кусочки раздробленных костей. Теперь пришло время снять бинты, чтобы врачи могли определить свои дальнейшие действия.

Мерседес задернула вокруг кровати занавески и с минуту молча смотрела на больного. Это был большой, крепкий мужчина с широкими, мускулистыми плечами. Из-под бинтов выбивались густые черные волосы.

Она осторожно дотронулась до его плеча и тихо произнесла:

– Сейчас я буду снимать повязку. Потом придет доктор и осмотрит тебя. Ты меня понимаешь?

Он едва заметно кивнул. Мерседес включила лампу возле кровати и, направив ее на лицо больного, начала с помощью пинцета снимать бинт.

– Я постараюсь не причинить тебе боль, – сказала она. – Но, если будет больно, подними руку.

Под повязкой все лицо мужчины было обложено перепачканными кровью марлевыми тампонами.

Внезапно у нее задрожали руки, пустой желудок подвело, к горлу подступила тошнота.

Такое с ней иногда случалось, но только в этой палате. И виной тому были постоянно преследующие ее мысли о Шоне. Мерседес боялась, что и его когда-нибудь привезут сюда. Она боялась, что однажды вот так же снимет повязку с изуродованного лица незнакомого пациента и обнаружит, что это Шон…