Уверенным движением убийца попытался отнять у нее книгу и косяк. Книгой овладеть удалось, а пионерку Эммануэль, несмотря на упадок духа, не отдала.

— Идем, я доведу твою милость до опочивальни, — предложил Серафим. Здесь тебе лучше не оставаться. Сон укрепит твои силы.

— Мои силы уже не укрепит сам дьявол.

Да, у Эммануэль аж глаза почернели, нехило её застращал Василий Бляха.

— Проспишься — хандру как рукой снимет, — возразил Серафим. — Давай, поканали, мать, в люльку.

— Погоди-к… — Она смерила убийцу почерневшим взглядом. — А ты кто, ваще?

— Я?!

— Ты, ты, блин. Че те надо?

— Сама ж позвала. Я — Серафим.

— А, Серафим! Серафимушка, — признала Эммануэль, сделав умное лицо. — Как делишки, сынок?

— Тьфу-тьфу-тьфу.

— Слыхал, что тебя шмонает Лысый?

— Слыхал, слыхал.

— Совсем порядочность потерял Бляха.

— Я уже понял.

— Жениться ему пора, ведь скотеет, гнида, на глазах. Смотри, чё наделал! — Она показала на Антуана. — Куда ж это годится? Как думаешь: помер али нет?

— Пацан? — Серафим тоже уставился на огромное блюдо.

— Ну.

Без всякой надежды нащупав пульс на руке пострадавшего любовника, Серафим с удивлением ответил:

— Нет, живой.

— Ништяк! — Эммануэль чуть оживилась. — Хоть одна хорошая новость.

— Да… — протянул Серафим, вернув руку Антуана на блюдо. — Говорил тебе, не шейся с блатарями, мальчик.

— Чё ты там бакланишь? — встревожилась Эммануэль.

— Тебе полегче? — не ответив, спросил Серафим.

— Да мне как-то по фиг.

— Что я могу для тебя сделать?

— Все, что ты мог для меня сделать, ты сделал. — К Эммануэль стал неожиданно возвращаться человеческий облик. — Теперь позволь мне для тебя кой-чё сделать.

— Как это понимать?

— Как хочешь, так и понимай.

— Кажется, мать, ты созрела для того, чтобы заказать Лысого, — понял убийца.

Эммануэль воздержалась от конкретного ответа.

— Или будешь ждать, когда тебе приготовят второе ухо? — пригрозил убийца.

— Ик-ик-ик-ик! — прорвало хозяйку. — Мать твою, ик-ик! Лучше не напоминай мне о пельменях, чтоб тебе!

— О'кей. Но я хочу, чтобы ты усвоила: Лысый одним подарком не ограничивается, я этого подонка не первый день знаю. Сначала он угощает пельменями, потом заставляет курить ногти. А ногти — это тебе не парево, особо не забалдеешь. Так что остановись на одном ухе, мать, и…

— Ик-ик-ик! Созрела, созрела, чёрт с тобой! — сдалась Эммануэль. — Только завянь, голубчик, я же просила: ни слова про пельмени. Ик-ик!

Серафим почувствовал, что совсем близок к цели и вот-вот получит Лысого в качестве клиента. У Эммануэль появились все причины заказать неприступного и зарвавшегося авторитета.

— Я всегда говорил: нет худа без добра, — удовлетворенно заметил Серафим. — Итак, переходим в наступление.

— Чёрт бы вас побрал, — удрученно проворчала мисс Каннибал. — Как ваще в этой говеной стране работать? Я ж приехала сюда ради наживы, а не ради каких-то гнилых разборок. Во что меня впутали? — Ее причитания носили риторический характер и к сути дела отношения не имели. — Ик! Ик! Мое дело — кухня, меню, мясорубки. Куда я влипла?

— Нажива — это хорошо, — наседал бесцеремонный убийца. — Кухня — прекрасно. Мясорубки — вечно. Но кроме высоких материй иногда приходится уделять внимание мелким говенным делишкам, проводить, так сказать, периодическую дезинфекцию.

— Ик-ик-ик! — перебила хозяйка дворца.

— Да выбрось, на фиг, свое парево, мать, в момент икать расхочешь!

Убийце наконец удалось отнять у осоловевшей бабы пионерку и затушить ее в пепельнице. Результат не заставил себя ждать. Секунд десять Эммануэль неподвижно смотрела в одну точку, как бы не веря в то, что икота ее отпустила, а потом резко и моложаво зашевелилась.

— Реально перестала, — поняла она. — Не наколол, гаврик! Так чё мы ботали? Чё Лысый?

— Прикинь, как четко можно оттопыриться, если Лысый будет страдать и ломаться, как это делаешь сейчас ты, — предложил Серафим.

— Даже очень можно оттопыриться, — согласилась преступница.

— Херово тебе было рубать пельмень, мать?

— Ой, херово, не говори!

— Так устроим ему такой же прикол!

— Прикол, говоришь?

— Ты мне заказываешь засранца — я его голыми руками размазываю по твоей тарелке, — объяснил увлеченный убийца. — И нет проблем.

— По тарелке, говоришь?

— Да по чему твоя душа пожелает! Я ж, мать твою, все могу сварганить — обпердишься от удовольствия, это я гарантирую.

— А на хера? — Эммануэль недоуменно моргнула заметно побелевшими фарами. — По тарелке-то на хера? Как я оттопырюсь, если он будет лежать паштетом на тарелке? Не сможет ведь он и пельмени рубать, и паштетом прикидываться? — резонно заметила мисс Каннибал.

— Какие пельмени? — не понял Серафим.

— Как это какие пельмени? — Она машинально уставилась на правое ухо Серафима. — Лысый должен повыламываться на моих глазах али нет?

— Должен, — согласился Серафим и всё же ради перестраховки повернулся к собеседнице другим боком.

— А то как я еще оттопырюсь? — Эммануэль лишь переключила свое внимание с правого уха убийцы на левое. — Пусть жрет пельмени, а потом можно и по тарелке голыми руками…

— Э, ты че задумала, мать? — Серафим не на шутку забеспокоился насчет собственных ушей.

— Пусть хавает пельмени Маши Типовашеевой, — упрямо заявила заказчица.

— Но это… исключено.

— Причины?! — строго спросила она.

— Я же с ней трахаюсь!

— А мне до фени. Я заказчик — ты дурак. Чё хочу — то сварганишь.

— Да ты двинулась, мать!

— Не я двинулась — житуха заставила.

Серафим не находил слов. Затевая этот базар, убийца не предполагал, к каким осложнениям на уши он может привести.

— Чё рыло воротишь? — Эммануэль, казалось, была в восторге от своей идеи. — Коли впадлу — канай отсюда. У меня киллеров — выше крышы, конкуренции до вони, и никто рыло не воротит: чё закажу, то принесут. Не понимаю, те-то че? Я ж не гасить её прошу, ну эту ляльку твою, чёрт бы вас побрал. Всего одну пельмень хочу. Чё жмёшься? Не понимаю.

— Я с ней трахаюсь, — повторил киллер.

— И я не без греха, тоже не дура потрахаться. — Эммануэль показала на одноухого любовника. — Знаешь, мне уже по фиг, сколько у него ушей, — главное, чтоб торчало. Не права, что ль, я?

— Ты вечно права, мать, но я чё-то не въезжаю. — Серафим был сам не свой.

— Короче, — помогла Эммануэль, — тащи мне пельмень, да и хрен с ней. Те чё главное, чтоб лежало или чтоб торчало? Слушай сюда: в ляльке главное, чтоб лежало, а все, что у нее торчит, — на хер… — Она стала заговариваться, ее ладонь, как нож, распилила воздух.

— Слышь, мать, давай-ка придумаем что-нибудь постебовее, — предложил Серафим, лишь бы выпутаться из двусмысленной ситуации.

— Что уж стебовее? Лысый жрет пельмени мисс края! — Эммануэль повеселела на глазах. — Я оттопыриваюсь, го-го-го-го! Чем те не феня? Не остроумно, что ль?

— О, это очень даже феня, это, безусловно, остроумно, но все-таки давай не зацикливаться. Древняя мудрость говорит: хочешь застращать мудака — продерни его за больное место.

— Правильная мудрость, — кивнула Эммануэль, вынимая очередную сигарету. — Ну и чё дальше?

— Я как никто в этом городе знаю все больные мозоли Лысого.

— Ну и чё?

— Деньги, власть и похоть, — доложил убийца. — Это его самые больные места.

— Го-го-го! Я тащусь! Знаток, мать твою, го-го-го! Еще б сказал, кто этого не знает или у кого есть другие мозоли. Оттопырил, блин, го-го-го!

— Тебе бы поменьше курить, матушка.

— Не бзди. Сама разберусь, сколько курить, сынок. — Она задымила. — Ну и че?

— У Лысого есть дочка, учится в Англии, — намекнул убийца. — В крайнем случае, мне не впадлу слетать на острова.

— Хрен тебе, а не острова. Ишь чё захотел: он — на острова, а мать тут сиди, говно разгребай. Не бывать сему.

— Зря. Реальный план. Если б Лысый слопал пельмени родной дочери, он бы…