Глава 15.

ЧЛЕН РКСМ

Прошло немало дней и недель. Пожелтели в степи березовые колки, забагрянели листья черемух и осин вдоль кромки бора. Обезлюдели поля и огороды, лишь стаи дроздов с шумом носились по сиротливому простору. Дождей пока не было, но небо уже по-осеннему темнело и хмурилось.

Повеселели сельчане, подобрели, пораспрямили спины: хороший хлеб уродился в нынешнем году. Давно не было такого щедрого урожая. Даже самая захудалая беднота, которая никогда не сводила концы с концами, и та воспряла духом, глядя на свои доверху засыпанные лари: и на еду хватит, и на семена.

И другое радовало не меньше: наконец-то люди за многие месяцы впервые могли вздохнуть свободно. Они ложились спать, не тревожась, что за ночь на их воротах вдруг появится зловещая чертова метка, вслед за которой обрушится какая-нибудь непоправимая беда, не нервничали в постоянном ожидании грохота выстрелов налетевшей на село банды. Все стали безо всякой опаски выезжать на лесосеки, в соседние села и даже в уездный город.

Да, многое изменилось в Елунино, много произошло всяких событий, и больших и малых, с того памятного для Леньки дня, когда Гришаня спас его от смерти, когда он, едва живой, добрался до села. Давно уже нет Фомы Тихоновича Барыбина — арестовали. Вместе с ним увезли в уезд Никиту Урезкова. Нет и Тимохи Косого — скрылся в тот вечер куда-то, словно в воду канул. Не удалось тогда бандитам, как ни готовились, похозяйничать в селе при свете горящих изб. Все они — и те, что собрались у кладбища, и те, что намеревались напасть на село со стороны степи,— крепко напоролись на засады лыковского отряда самообороны. Никто не ушел. Многие сразу легли, от первого же залпа, в том числе и Кузьма Ощепков. Остальные, пальнув два-три раза, бросились обратно. Рыжебородый Прокофий Барыбин, поняв, что его затея рухнула, а ему нет никакого спасения, застрелился. Так вся банда, вернее, три мелкие шайки — Прокофия, Решетникова и Ермила, навсегда перестала существовать.

Конечно, Ленька не участвовал в засадах и не видел ничего этого. Обо всем ему рассказали после и Лыков, и дядька Аким, и ребята-комсомольцы.

Когда брали Барыбина и Никиту Урезкова, когда потом отряд бил и ловил по кладбищу и в степи бандитов, Ленька метался дома в жару и почти в беспамятстве.

Около трех недель провалялся он в постели, пока не оклемался окончательно, пока вместе с болью не исчез и ужас от пережитого там, на бандитской стоянке. Пожалуй, полсела за эти три недели перебывало в доме дядьки Акима, и каждый, кто шел проведать Леньку, нес ему то масла, то яиц, то курицу, будто он, Ленька, обжора какой и ест за десятерых.

Несли любые гостинцы, чтобы хоть этим как-то отблагодарить его да поглядеть, каков он есть, Ленька Спиридонов, который отвел от села этакую грозную беду.

Самыми частыми гостями у Леньки были Варька и Култын. Особенно Варька. Бывало, не успеет Ленька открыть глаза, а она уже тут как тут и всегда одно и тоже:

— Лень, есть хочешь?

Ленька морщился и мотал головой.

— А ты поешь,— умоляюще складывала Варька руки на груди.— Хоть немножко. Ведь поправишься быстрей, а?

И не ожидая ответа, бежала на кухню, радостно крича:

— Теть Паша, я налью Лене супчику. Он хочет поесть.

Ленька сначала бесился:

— Чего ты привязалась ко мне с этой едой, а? На кой она мне счас, а? Ты мне ее давай, когда я здоровый, когда жрать охота. А счас чего? Меня от одного запаха воротит. Не хочу, поняла?

Но Варька не унималась, настырно гнула свое:

— А ты, Лень, через не хочу. Самую чуточку похлебай...

В конце концов Ленька стал бояться Варькиного прихода. Он вздрагивал уже от одного ее голоса, раздавшегося во дворе или в сенцах. Ленька тогда сразу отворачивался к стене и делал вид, что крепко спит. Но ему так и не удалось ни разу «пересидеть» Варьку — терпения не хватало. Приходилось волей-неволей открывать глаза и снова или отбиваться от нее, или безропотно и через силу приниматься за еду.

Другое дело — Култын. Прибежит, будто с пожара, присядет на краешек скамьи и пошел рассказывать то про Быню с его вурдалаками и чертями, то про Титка, который «счас и нос боится высунуть на улицу, а не то что побить меня», то про какие-нибудь свои дела-забавы, которым и конца не было.

Когда прибегал Култын, Ленька прямо-таки оживал. И не только от его рассказов. Култын мешал командовать Варьке и приставать к Леньке со своей надоевшей едой. Бывало, Култын только присядет, только примется торопливо выкладывать новости, Ленька сразу начинает подсовывать ему то миску с супом, то молочную кашу, то шаньгу — все, что в это время стояло около него. Култын сначала стеснялся есть, потом обвык: ест и рассказывает. А ел он быстро, аппетитно. Пока говорит — все уметет, до крошки.

Варька просто зеленела от злости, глядя, как Култын наворачивает. Нет, не из жадности, а от обиды и жалости к Леньке: ведь совсем пропадет не евши...

Пока Ленька болел, у Култына лицо округлилось, по щекам яркий румянец пошел, и глаза повеселели.

Раза три или четыре заходил к Леньке Лыков. Жилистый, взъерошенный, быстрый, со своим неизменным маузером в обшарпанной деревянной кобуре. Он долго не задерживался — торопили дела. Но и за то короткое время, пока выкуривал небольшую самокрутку, сидя против Леньки на табуретке, он успевал рассказать самые интересные новости. От него первого Ленька узнал, что в село прибыла первая партия детишек из голодных краев. Детки маленькие, тощенькие, едва живые. Их уже поразобрали по дворам. Однако многим сельчанам еще «не хватило» детей, и Лыков теперь ждет новую партию. Узнал Ленька, что сбор продуктов для голодающих прошел хорошо — в уезд отправлено двенадцать подвод хлеба, картошки, масла и сала.

Все это Лыков рассказывал Леньке, когда тот уже круто повернул на поправку. А в первый раз он пришел проведать его на другой день, сразу же после разгрома банды. Как ни худо тогда было Леньке, а все запомнилось, все осталось в сердце...

Лыков вошел стремительно, громко бухая костылем, осунувшийся, со впалыми от бессонья и усталости глазами. От его потрепанной шинели пахнуло утренней свежестью и горелым порохом. Он подошел к Леньке, долго и молча разглядывал его, будто впервые увидел, потом наклонился и поцеловал в распухшие губы.

— Спасибо, браток. Кончена банда. Отлеживайся. Приедет Митрий из больницы — буду рекомендовать тебя в комсомол от нашей партийной ячейки.

У Леньки дрогнуло сердце, однако он прошептал:

— Не возьмет меня Митька, годами, скажет, не вышел... Не положено, скажет...

— Возьмет,— твердо произнес Лыков.— Вышел. Вполне. Не годами, так делами. А нам такие ребята, как ты, нужны. Бойцы. Впереди драка за жизнь у нас еще большая.

Помолчал, а потом добавил совсем иным тоном, не то растерянным, не то удивленным:

— Ну, браток, и геройский ты у нас парень!..

Ленька тогда даже поморщился: геройский! Видел бы Лыков, как перетрусил Ленька, когда Аркашка шел к нему с ножом, а потом, когда попросил у Гришани топор... Да и после дело было не лучше, когда он уже поскакал к селу на Гришанином Карьке...

Ленька уже выезжал из бора. Впереди широко раскинулись желто-зеленые поля, а за ними далеко на взгорье виднелись крайние избы села. Ленька до сей поры не может понять, как все получилось: или конь запнулся, или испугался чего и шарахнулся в сторону, только Ленька, который и без того едва держался, вылетел из седла и тяжко шмякнулся о землю. Сколько он пролежал так, Ленька не знает. Когда он очнулся и открыл глаза, конь был далеко и спокойно щипал траву. Ленька пошевелился, пытаясь встать, но острая боль во всем теле снова пригвоздила его к земле. «Как же я теперь доберусь,— мелькнула жгучая мысль,— вдруг не успею? Вдруг вот так и пролежу?»

И Ленька, морщась, сдерживая стоны, приподнялся, ласково подзывая коня:

— Карька, Каренька, Каря... Иди сюда, иди... Но конь даже ухом не повел: уходил все дальше и дальше, пощипывая траву.