Обирать дворы стали сразу с двух сторон села. На той, где жил Артемка, верховодил тремя помощниками сам сельский староста, на другой — писарь сельской управы. Заходили в избу, приказывали хозяину отвести намеченную скотину в загон.

— Там сдашь ее,— говорил староста, сухой крепкий мужик, стриженный под «кружок»,— получишь квитанцию, и твое дело свершенное. Надо, надо для армии и правительства. Для победы над красными супостатами-бандитами. Это наш долг. Кто же иначе поможет? Мы, крестьяне,— опора государственная... Я вот сам трех коров отдал да гуртик овец...

— Тебе не грех и поболе бы отдать, Маркел Федотыч. У тебя эвон скотины сколь! А у нас что? Последнюю, можно сказать, забираешь.

— Не я — власть!

— А хошь бы и так. С голоду пропадать? Не дам, хошь вяжи!

— Да что с ним, собакой, разговоры говорить! — орал Кузьма Филимонов.— Слов-то ён не понимает. Бери, робяты, корову, выводи. А ентому плетей всыпем, штоб понимал наперед.

Многих мужиков и это не пугало: хватали в руки что попало и защищали свои дворы, свое хозяйство.

Жил за рекой крепкий плечистый мужик с черной курчавой бородой — Илья Суховерхов. С его сыном Пашкой Артемка не раз играл в бабки на льду реки. Суховерхов был добрым, спокойным мужиком. А тут, когда к нему пришел староста со своими помощниками, озверел. Вытолкал их за ограду, захлопнул калитку и закричал:

— Кто войдет — зарублю!

Заходить побоялись, а стрелять в своего сельчанина не решились. И двор Суховерхова миновали.

Люди быстро узнали об этом, и сборщиков стали встречать закрытые калитки или вооруженные вилами и топорами мужики. Пришлось старосте вернуться не солоно хлебавши. Сборщики не появлялись ни на другой день, ни на третий. Сельчане поуспокоились, посмеивались: крепко припугнули власть! А на четвертый день в село влетел конный карательный отряд во главе с длинным угрюмым офицером.

И заголосило село. Всех, кто сопротивлялся, не хотел отдать скот, хватали и тащили к площади, подгоняя ударами прикладов.

Илья Суховерхов не стал ждать, когда придут за ним: заколол своих двух свиней, прирезал корову, чтобы не достались колчаковцам, а сам скрылся из села.

А на сельской площади уже началась расправа. Всех, кого пригоняли солдаты, бросали на приготовленные загодя лавки и секли шомполами. Руководил истязанием мордастый рыжеусый фельдфебель.

— А ну, теперь вложи этому, — указал он плетью на очередного.

Артемка видел, как задрожали губы у мужика.

— За что? — глухо спросил тот.

— Сейчас узнаешь.

Когда свистнул шомпол, Артемка закрыл глаза. Открыл — кровавая полоса легла на спине мужика.

— Понял, за что? — спросил фельдфебель.

Мужик не ответил.

Еще раз свистнул шомпол.

— А теперь?

Били, пока мужика, бесчувственного, не скинули на землю.

Фельдфебель окинул холодным взглядом толпу.

— Кто еще не понял, за что шомполы вкладывают? Может, ты? — ткнул черенком плети в сторону широкоплечего парня, мукомола с винокуровской мельницы.— Берите его, ребята.

Подбежали двое, только хотели схватить за руки, парень, почти не размахиваясь, ударил в лицо первого, потом второго. Ударил сильно — один из них так и обмяк, сев в пыль.

Фельдфебель выхватил наган. Грохнул выстрел, и парень медленно повалился на бок.

Артемка, с глазами, полными ужаса, прибежал домой. Он метался по двору: то к корове заглянет, то ветхую калитку пробует запереть покрепче. Было страшно за мать. Хотелось какого-то чуда, чтобы оно отвело беду от них. Но чуда не свершилось: близко к вечеру во двор вошли двое солдат с винтовками и мордастый фельдфебель. Увидел его Артемка, кинулся за сарай. Мать, белая как снег, вышла из избы, пошатываясь.

— Что у нее? — спросил мордастый.

— Корова,— ответил солдат, глянув в бумажку.

— Тащи!

Вывели корову. Мать, захлебываясь слезами, умоляла мордастого:

— Оставьте... Единственная... Возьмите боровка, вон в том загоне...

Мордастый удивился:

— Боровок?! Это хорошо. И боровка возьмем. Эй, ребята, боровка тоже берите, хозяйка разрешила! Молодец, баба, — противно захохотал.

Выскочила на крыльцо бабушка, бросилась перед мордастым на колени, протянула к нему руки, заголосила. А он, все так же хохоча, вдруг с силой ткнул бабушку рукой в лицо, и она со стоном рухнула навзничь.

До сердца Артемки будто дотронулись раскаленным железом. Заскрипел зубами от боли. Дрожащими руками полез под рубаху, расстегнул кобуру. Тихо щелкнул предохранитель, и Артемка поднял браунинг на уровень глаз.

Что будет потом с ним, с Артемкой, он не думал. Он видел врага, которого должен убить. Должен за отца, за горе матери, за бабушку.

Замерло сердце у Артемки. Мушка медленно опускалась от фуражки на лоб, на переносицу и остановилась на широко открытом хохочущем рте.

Выстрел! И хохот захлебнулся. Над двором повис страшный крик. Больше Артемка ничего не слыхал и не помнил. Крепко сжав браунинг, он бежал через огороды к зарослям Черемшанки. По нему стреляли, за ним, кажется, гнались, а он мчался и мчался вперед.

Вот и Густое позади. Пошли круглые березовые колки среди хлебных пашен, а Артемка бежал все дальше. И когда совсем выдохся, будто опомнился: «Куда бегу? Ведь каратели верхами, догонят в поле». Огляделся: оказывается, добежал почти до конзавода. И бежал сюда, конечно, не случайно. В подсознании все-таки жила мысль, что дядя Митряй поможет ему, спасет.

Задами пробрался он к избушке конюха. Прошмыгнул в дверь — никто не заметил.

Дяди Митряя дома не оказалось. Артемка осмотрелся, здесь все стояло на прежнем месте: у окна — грубо сколоченный стол, две лавки, узкая железная, с облупившейся краской кровать, невесть откуда попавшая сюда; закоптелая печурка да зеленый посудный шкафчик на стене.

Только  присел  Артемка,  чтобы  отдышаться,  услышал дробный перестук копыт. Взглянул в окно: каратели. Беспомощно заоглядывался: куда спрятаться? Но прятаться было некуда, кроме как под кровать. И Артемка полез. Прижался к стене так, будто хотел влипнуть в нее, и затих, подавив дыхание, держа браунинг в дрожащей руке за спиной. С улицы донеслись шум, говор. Затем, минут через десять, этот шум прихлынул прямо к избушке.

Отворилась дверь, и Артемка увидел три пары ног: в грубых солдатских кованых сапогах, в легких стоптанных и дырявых обутках.

— Не  было   у   меня  никакого   мальчишки,— раздался спокойный голос дяди Митряя.— Зачем бы ему ко мне идти?

Хриплый голос зло произнес:

— Как сквозь землю провалился, сволочь.

Артемка узнал — Кузьма Филимонов.

Солдатские сапоги, а за ними дырявые обутки медленно протопали по избе. Сапоги остановились возле печурки, а обутки дошли до самой кровати.

Вдруг край ниспадавшего одеяла медленно приподнялся, и под кровать заглянуло... Пронькино лицо. Все оборвалось внутри у Артемки, обдало таким мертвым холодом, что виски заломило. «Пропал! Сейчас крикнет...» Мгновение, а Артемке показалось — вечность, он и ошеломленный Пронь-ка смотрели в глаза друг другу. На Пронькином губатом лице неожиданно скользнула кривоватая улыбка, и одеяло тут же резко упало.

— Здесь тоже нет, Кузьма...

Кованые сапоги переступили с места на место и медленно, будто нехотя, двинулись к двери, а за ним поспешили Пронькины обутки. Приостановились у порожка, а потом решительно ступили в сенцы. Дверь захлопнулась. Наступила тишина.

Уже давно отбарабанили мелкую дробь кони, а Артемка все лежал под койкой: боялся, вдруг кто из беляков не уехал.

Выполз, когда вернулся дядя Митряй и принялся растапливать печурку.

Увидя вылезающего Артемку, обомлел:

— Ты?! Как очутился? Не за тобой ли гоняются?

И тут же понял все, взглянув на бледное лицо мальчишки. Дядя Митряй неуклюже обнял Артемку, прижал к себе худое пружинистое тело.

— Ну, наделал делов...

Артемка сразу обмяк, уткнулся лицом в грудь дяди Митряя и заплакал. А дядя Митряй неловко и ласково гладил корявыми ладонями спину мальчика, тихо повторял :