6. К тому же это представление оратор разыграл крайне неправдоподобно, гладко нанизывая слова и выдавая тем, что все это давно подготовлено и заучено, хотя бесстыдство приятеля, насколько можно, защищало его, протягивало ему руку и помогало в этом состязании. Присутствующие дружно смеялись. Одни, пока тот говорил, поглядывали на патрасского ходатая, давая понять, что от них не укрылось его участие в мошенничестве; другие, узнавая знакомые слова оратора, как давно им известные, во время чтения только и занимались тем, что испытывали друг друга, у кого лучше память, чтобы распознать, откуда взято то или иное выражение, у кого из ораторов, незадолго до нашего времени стяжавших славу своими так называемыми "упражнениями".
7. Среди прочих слушателей был и сочинитель настоящего слова; вместе с другими смеялся и он. Да и как было ему не смеяться над столь явной, никого не убеждающей, бесстыдной дерзостью подобного выступления? Могло ли случиться иначе? Он не привык сдерживать свой смех! И вот один, превратив речь в сплошное пение, разливался флейтой, воображая, что очень жалобно оплакивает Пифагора, другой же, вот этот мой поэт, видя перед собою осла известной поговорки, пытающегося играть на кифаре, рассмеялся от всей души. Тот, обернувшись, увидел его. С этого и началась недавно война между обоими.
8. Прошло некоторое время. Наступил новый год, точнее — третий день после великого новолуния, в течение которого римляне, по древнему обычаю и до сей поры, возносят известные моления за весь предстоящий год и совершают жертвоприношения, блюдя священные обряды, установленные царем Нумою, веря, что боги в этот день особенно входят в дела молящихся. В этот-то праздник, в священное новолуние, человек, рассмеявшийся тогда в Олимпии над Пифагором-подкидышем, увидел, что идет ему навстречу тот самый, на плевок напрашивающийся хвастунишка, разыгрывавший комедию с чужими словами. Случилось так, что первый весь нрав второго знал доподлинно, все разнообразные гнусности и мерзости, наполнявшие жизнь того: знал, как тот себя ведет на словах и в каких делах бывал застигнут, — и вот, обращаясь к одному из приятелей, смешливый человек сказал: "Несчастливая встреча! Свернем лучше в сторону, чтобы не видеть. Мне кажется, это явление обратит для нас день величайшей радости в день пагубный".
Услышав это и признав мое выражение странным и чуждым эллинской речи, наш мудрец не замедлил ухмыльнуться и, воображая, без сомнения, что отомстит сейчас этому человеку за его тогдашний смех, сказал во всеуслышание: "Пагуба! Это что еще такое? Плод такой? Или овощ? А может, посудина? Кушают ее или пьют? Я, по крайней мере, о ней не слыхивал, и ума не приложу, что он, собственно, хочет сказать своим "пагубным днем".
9. Так думал он пройтись насчет своего обидчика и, действительно, вызвал «пагубе» громкий смех, только не заметил, что смеялись над ним же, давшим доказательство своего крайнего невежества. По этому случаю и написал настоящее сочинение человек, попросивший меня выступить перед вашим Прологом, желая показать, что преславный вития не знает самых обыкновенных выражений, известных даже в любой мастерской, в любой лавчонке".
Так говорит Пролог.
10. А я, — так как теперь уже я сам выступаю на сцену в дальнейшем развертывании действия, — я с полным правом мог бы открыть сокровенное, как голос, вещающий с Дельфийского треножника, и рассказать, какие дела ты творил на своей родине, какие — в Палестине, какие — в Европе, какие — в Финикии и в Сирии, затем по порядку — в Элладе, в Италии и наконец теперь — в Эфесе, достигнув вершины своего безумия и придав всему твоему поведению полную законченность и отделку. Сам виноват, по пословице: заплатил, троянец, актерам-трагикам, — вот и слушай теперь о собственных бедствиях!
11. Однако сейчас, пожалуй, об этом — еще рано, лучше сначала о "пагубных днях". Итак, скажи мне, — во имя Афродиты Всенародной, Родовспомогательниц и Кибелы, — с чего ты решил, будто это выражение "пагубный день" достойно порицания и насмешки? О, без сомнения, все дело в том, что оно — не собственно греческое, но ввалилось к ним откуда-то со стороны, от общения с кельтами, фракийцами или скифами? А ты, ты ведь такой знаток аттической речи, ты его тотчас и выключил и всенародно объявил негреческим? И на смех меня поднял за то, что я коверкаю язык, ввожу в него чуждые обороты и преступаю границы аттической чистоты? Однако можно ли найти выражение, которое было бы более местным в Афинах, чем это? Пусть тебе ответят те, кто лучше тебя разбирается в подобных вопросах. То есть скорее тебе удалось бы обнаружить в Эрехтее и Кекропе чужаков, пришлых в Афины, чем доказать, что осмеянное тобою "пагубный день" — выражение не местное, выросшее на аттической почве.
12. Немало ведь найдется вещей, которые у афинян называются теми же именами, что и у всех прочих людей. Но только они одни обозначили пагубой день, оскверненный, несчастный, зловещий, «тяжелый» для всякого дела — словом, подобный тебе! Вот видишь: по пути, мимоходом, ты и узнал, что разумеют афиняне под "пагубным днем": это — такой день, когда должностные лица не отправляют своих обязанностей, когда нельзя ни тяжбы ставить на рассмотрение суда, ни жертвы приносить, ни вообще совершать дела, требующие благих предзнаменований.
13. Причины же, по которым тот или другой день признается таким «пагубным», в различных случаях бывает различны: бывает, что, потерпев большое поражение в битве, государства постановляют, чтобы на будущее время дни, в которые с ними приключилось такое несчастье, оставались праздными и как бы не существовали для дел правосудия; бывает, видит Зевс, и так, что… — а впрочем, не ко времени, пожалуй, и поздновато уже перевоспитывать человека престарелого и поучать его таким вещам, когда он и подготовительных-то к этому знаний не имеет. Или, может быть, ты скажешь, что только этого тебе и не хватало для полноты знаний и что, это последнее узнав, ты уже у нас всезнающим окажешься? Но откуда же, почтеннейший? Ведь простительно еще, пожалуй, не знать чего другого, лежащего в стороне от большой дороги и потому неизвестного людям обыкновенным. Но пагубные дни, о которых у нас идет речь, ты, при всем желании, не мог бы назвать другим именем, так как наименование является одним, единственным, всеми принятым.
14. "Допустим, — слышится мне, — но и слова старинные — одни можно употреблять, другие — нет, если они для большинства непривычны, — чтобы не возмущать слух и не повреждать ушей собеседников". Да, любезный, сказав это про тебя тебе, я ошибся! Надо, надо было разговаривать с тобой по-пафлагонски, по-каппадокийски или по-бактрийски, чтобы ты понял сказанное и слушать его было тебе приятно, но с прочими эллинами, я полагаю, надлежит говорить эллинской речью. Далее: хотя сама Аттика за длительное время во многом изменила свое наречие, однако это выражение, среди множества прочих, во все времена и у всех жителей области продолжало существовать в таком именно виде.
15. Я мог бы указать поэтов, ораторов, историков, которые до меня пользовались этим словом, если бы не боялся таким образом снова привести тебя в замешательство, называя имена, тебе чуждые и не знакомые. Лучше уж не я тебе стану называть писателей, употреблявших это выражение, — ведь они всем и без того известны, — но ты мне укажи хоть одного из древних, кто не пользовался бы этим словом, и если сможешь, тогда, по пословице, "стой золотым изваянием в Олимпии". Впрочем, кто, будучи не молодым, а пожилым человеком, не знает подобных вещей, тот, думается мне, не знает и о том, что город Афины находится в Аттике, Коринф — на Истме и Спарта — в Пелопоннесе.
16. Останется, пожалуй, тебе только одно сказать: что слово-то самое ты знал, осудил же неуместное его применение. Что ж, давай и против этого обвинения я скажу тебе подобающее слово в свою защиту, ты же обращай внимание, если только тебя не совсем не касается то, что ты ничего не знаешь. И до нас предки наши не раз бросали подобные прозвища людям, с тобою схожим, современникам своим, и в их времена, само собою разумеется, были разные срамники и негодяи дрянного нрава и образа жизни. Так, один назвал кого-то «котурном», сравнив его поведение, сомнительное и напускное, с этой обувью театральных героев; другой кинул прозвище «блудь», так как человек, о котором шла речь, шумливый оратор, производил полный беспорядок в народных собраниях; третий обозвал противника «семеркой» за то, что он, как мальчишки в седьмые дни месяца, на собраниях шутил и потешал всех, в забаву превращая важные народные дела. Так, может быть, и ты разрешишь мне, ради Адониса, уподобить гнуснейшего человека, сроднившегося со всеми пороками, тяжелому дню, сулящему дурное?