И вот Евангел вышел, весь сияя золотом, смарагдами, бериллами и сапфирами; и тем красивее выделялся пурпур его одежды, проглядывая между золотыми украшениями. Всем этим Евангел наперед уже поразил присутствующих и наполнил зрителей необыкновенной надеждой. Но наконец пришло все-таки время запеть и заиграть. Он, Евангел, ударяет по струнам, извлекая из них что-то нестройное и ни с чем не сообразное, и обрывает разом три струны, крепче, нежели следовало, обрушившись на лиру; затем он начинает петь нечто до такой степени нескладное и жиденькое, что общий смех поднялся среди слушателей, а судьи, возмущенные такой дерзостью, бичами выгнали Евангела вон из театра.
Вот тут-то всего забавнее было смотреть на заливающегося слезами золотого Евангела, которого служители волокли прочь через всю сцену, с бедрами, окровавленными ударами бичей, подбирающего по пути рассыпавшиеся камни свой лиры, — украшения, естественно, выпали, так как вместе с хозяином и лире досталось от бичей.
10. А немного спустя после него выступает некий Евмел из Элей; лира была у него старая, деревянными колками снабженная, а одежда, вместе с венком, ценой едва ли в десять драхм. Но именно он, пропевши умело и сыграв сообразно законам искусства, одержал верх, был провозглашен победителем и посмеялся над Евангелом, напрасно совершившим торжественный выход со своей лирой и всеми драгоценностями. Говорят, Евмел сказал Евангелу: "Ты, Евангел, золотую ветвь лавра возложил на себя, потому что ты богат, я же, бедняк, — дельфийскую. Впрочем, твое убранство сослужило тебе лишь ту службу, что ты уходишь отсюда, не только сожаления к себе не вызвав своей неудачей, но еще и ненависть возбудив всей этой безумной и совершенно ненужной роскошью".
Так вот, ты и этот Евангел — два сапога пара, поскольку тебе ни малейшего нет дела до смеха, который ты возбуждаешь в зрителях.
11. Не будет, пожалуй, неуместным рассказать тебе еще одно лесбосское предание о том, что случилось в старину. Когда фракиянки растерзали Орфея, то, говорят, голова певца, брошенная вместе с лирой в Эбр, была вынесена потоком в Черный залив. Плыла эта голова, лежа на лире, и пела некий Плач по Орфею, так гласит предание, и лира сама вторила ей, когда ветры, налетая, трогали струны; и с этой песнью были они принесены волнами к Лесбосу. Тамошние жители подняли приплывшее, голову схоронили как раз на том месте, где ныне стоит у них храм Вакха, а лиру положили в святилище Аполлона, в дар богу, и долго ее там сберегали.
12. Позднее Неанф, сын тирана Питтака, слыша рассказ о лире, о том, что она зачаровывала животных, растения и камни и звучала даже после беды, постигшей Орфея, хотя никто не касался ее струн, проникся страстным желанием обладать лирой и, подкупивши жреца большими деньгами, убедил его подложить вместо той другую — похожую — лиру, а лиру Орфея отдать ему. Получив ее, Неанф счел небезопасным использовать свое приобретение днем, в городе; ночью же, скрыв лиру под плащем, вышел один в предместье, взял лиру и стал бить как попало по струнам, невежественный и бездарный юноша, надеясь, что лира ответит ему какой-нибудь божественной песнью, которой он всех заворожит и очарует и станет блаженным, унаследовав искусство Орфея. А между тем на шум сбежались собаки — их было в том месте немало — и разорвали музыканта на части, так что в этом отношении он действительно разделил участь Орфея, привлекая к себе хотя бы одних собак.
Тут-то и обнаружилось с очевидностью, что не в лире было очарование, а в искусстве и в песне, которыми владел Орфей с исключительным совершенством, унаследовав их от матери. Лира же сама по себе была для своего хозяина вещью ничуть не лучшей, чем всякий другой струнный инструмент.
13. Впрочем, для чего я рассказываю тебе про Орфея или про Неанфа, когда и в наше время был — да, я думаю, и сейчас еще здравствует — человек, который купил светильник стоика Эпиктета — простой глиняный светильник — за три тысячи драхм? Ибо и он, полагаю, надеялся, что если будет по ночам читать при этом светильнике, тотчас же, конечно, и мудрость Эпиктета предстанет ему во сне, и подобен он сделается этому старцу.
14. А совсем на этих днях нашелся и еще один: киника Протея палку купил он, которую тот оставил, когда прыгнул в огонь, — купил за шесть тысяч драхм и владеет своим сокровищем, и показывает его, как тегсаты — шкуру калидонского вепря, фиванцы — кости Гериона, а жители Мемфиса — локоны Изиды. А сам владелец этого удивительного имущества, что касается невежества и бесстыдства, еще дальше тебя метнул свой дротик. Видишь теперь, во власти какого злого демона он находился? Воистину, по голове бы его следовало этой палкой!
15. Говорят, и Дионисий трагедию сочинял, очень плохую и смешную, так что Филоксен не раз из-за нее попадал в каменоломни, не в силах будучи удержаться от смеха. Так вот, узнав, что над ним смеются, Дионисий с великим трудом приобрел дощечку Эсхила, на которой писал поэт, и думал, что теперь на него снизойдет вдохновенье из этой дощечки и бог овладеет им. И тем не менее на ней как раз Дионисий начал писать стихи еще того забавнее, как это, например:
Или:
Да, да! И это стояло на Эсхиловой дощечке!
Или еще:
Впрочем, последнее в применении к себе было, пожалуй, чрезвычайно метко сказано Дионисием, и за этот стих стоило тут же позолотить его дощечку!
16. Действительно, какие надежды ты сам возлагаешь на свои книги, развертывая их то и дело, склеивая и обрезая их, и умащая шафраном или кедром, и кожей их одевая, и застежки приделывая, как будто ты и впрямь собираешься что-то из них извлечь? О, конечно, ты уже гораздо совершеннее стал благодаря своим покупкам, ты, который так владеешь речью… или, лучше сказать, самих рыб безгласнее оказываешься! А живешь ты так, что и говорить об этом нехорошо, и ненависть дикую, по слухам, во всех возбуждаешь своими гнусностями. И если таких людей вырабатывают книги, то бегом бежать надлежало бы от них как можно дальше.
17. Две вещи есть, которые может приобрести человек от древних писателей: уменье, во-первых, говорить, а во-вторых — действовать надлежащим образом, стремясь к лучшему и убегая от худшего. И когда оказывается, что некто ни в том, ни в другом отношении не умеет ими пользоваться, — что он, собственно, тогда покупает? Не книги, конечно, а развлечение для мышей, жилище для моли и побои для рабов за мнимо небрежное обращение с книгами.
18. А вот такой случай разве не будет для тебя позором: допустим, кто-нибудь увидит тебя с книгой, — а ты ведь всегда, при всяких обстоятельствах держишь какую-нибудь в руках, — и спросит, что это за сочинение, какого оратора, историка или поэта? Ты же на этот вопрос еще ответишь со спокойным видом, что знаешь из заглавия, но когда в дальнейшем, поскольку подобные рассуждения бывают очень непрочь растянуться в долгую беседу, этот человек станет одобрять или, напротив, порицать что-нибудь в содержании книги, а ты придешь в замешательство и не найдешься сказать ни одного слова, — что тогда? Разве не взмолишься ты, да расступится под тобой земля, ты, новый Беллерофонт, на свою голову носящий с собой книгу?
19. Димитрий-киник, будучи в Коринфе, увидел, как один невежественный человек читал прекраснейшую книгу, — а именно «Вакханки» Еврипида, — дойдя как раз до того места, когда вестник рассказывает о страданиях Пенфея и поступке, совершенном Агавой. Димитрий вырвал у него книгу и разорвал ее, заявив: "Лучше Пенфею быть однажды растерзанным мной, чем тобой — многажды".
Я все время задаю себе вопрос, но и по сию пору еще не мог найти на него ответа: чего ради ты с таким усердием хлопочешь над покупкой книг? Чтобы извлечь пользу из их употребления? Однако ни одному человеку, хоть немного тебя знающему, и в голову не придет такого предположения. Ведь это то же самое, как если бы лысый вздумал покупать себе гребень, а слепой зеркало, или глухой — флейтистку, скопец — наложницу, горец — весло, а корабельщик — соху! Так не о том ли ты хлопочешь, чтобы выставить на вид свое богатство? Не хочешь ли показать всем, что от великих прибытков своих ты можешь тратиться даже на вещи, совершенно тебе не нужные? Однако, насколько мне, по крайней мере, известно, — я ведь тоже родом из Сирии, — если бы ты ловко не вписал себя самого в завещание известного тебе старца, ты давно бы уже погиб от голода и на рынок снес бы свои книги.