20. Итак, мы видим, что и люди божественным сокровищем считают красоту и чтят ее превыше прочих благ, и боги положили на нее немало сил. А потому и нас несправедливо было бы бранить за то, что, рассудивши, мы сочли уместным произнести перед вами нашу речь о красоте". Так закончив, Аристипп в свой черед умолк.

21. Гермипп. Остался только ты, Харидем, чтобы своей речью дать достойную концовку всем сказанному в честь прекрасной Красоты.

Харидем. Нет, нет! Ради богов, — не заставляй меня продолжать! Довольно с тебя и того, что я рассказал о нашем собрании и передал две речи. К тому же я не припомню, что говорил. Ведь легче удержать в памяти чужие речи, чем свои собственные.

Гермипп. А между тем с самого начала мне хотелось это от тебя получить! Я стремился услышать не столько слова говоривших, сколько твою речь. Значит, если ты меня лишишь этого удовольствия, то окажется, что ты напрасно трудился рассказывать остальное. Нет, во имя Гермеса, повтори свою речь с начала и до конца.

Харидем. Было бы лучше, если бы ты удовольствовался тем, что слышал, и избавил меня от этой трудной задачи. Но раз уж тебе так хочется услышать мою речь, придется оказать тебе и эту услугу. Итак, я сказал следующее:

22. "Если бы я первым выступал с речью о красоте, мне понадобилось бы длинное вступление. Но, поскольку я собираюсь держать речь после многих говоривших до меня, будет вполне уместным использовать их слова как вступление и сделать свою речь непосредственным продолжением. К тому же первые две речи произнесены не в другом каком-нибудь месте, но здесь же, в тот же самый день и поэтому можно так поступить незаметно для слушателей — как будто каждый из нас говорит не от себя, но все мы поочередно продолжаем одну и ту же речь. Если бы дело шло о чем-нибудь другом, то в похвалу ему довольно было бы того, что каждый из вас уже сказал от себя; но красоте присуще столь многое, что и для тех, кто придет на смену нам, всегда найдется о чем сказать во славу красоты. Откуда к красоте ни подойти, все кажется, что вот об этом-то и надо прежде всего сказать. Так, гуляя на цветущем лугу, открываешь взором все новые и новые цветы и, влекомый ими, не знаешь, какой цветок сорвать. Я выбрал из множества лишь те, о которых, мне кажется, не подобало бы молчать, и вкратце скажу, чтобы и красоте должное воздать, и вас порадовать, не пускаясь в пространные рассуждения.

23. Когда мы видим, что человек превосходит нас лишь храбростью или какой-нибудь иной доблестью, не вынуждая нас ежедневными услугами питать к нему добрые чувства, то мы скорее завидуем ему и ждем, когда же он потерпит неудачу в своих делах. Но, встретив человека, прекрасного собой, мы не только не завидуем его красоте, но, с первого же взгляда плененные им, начинаем любить его без меры и, не колеблясь, становимся его рабами, как существа высшего. Больше радости служить человеку во власти цветущей красоты, чем повелевать человеком, лишенным ее, и когда красивый отдает нам многочисленные приказания, мы больше бываем ему благодарны, чем если он ни с чем к нам не обращается.

24. Дальше: что касается прочих благ, для нас желанных, то мы стараемся только овладеть ими, не более того. Но красотой никогда никто не может насытиться! Если бы мы красотой превзошли сына Аглаи, ходившего с ахейцами под Илион, или прекрасного Гиакинфа, или Нарцисса, лакедемонянина родом, нам и этого бы казалось мало: мы боялись бы, что нас забудут, что на смену нам придут другие, еще более прекрасные.

25. Я готов сказать, что с красотой сообразуют люди все свои дела: и полководцам не безразлично, красиво или нет построены войска, и ораторы стремятся к ней, слагая речи, и живописцы, создавая свои картины. Впрочем, что говорить о тех делах, в которых красота служит конечной целью, когда и то, к чему нас вынуждает лишь потребность, мы тем не менее стремимся сделать прекрасным, насколько можем. Менелай не столько о пользе думал, строя свой дом, сколько о том, чтобы поразить входящих; потому-то он и отделал свои палаты с такой роскошью и красотой, и не ошибся в расчете: сын Одиссея, говорят, был настолько восхищен, посетивши дом Менелая, чтобы разузнать о своем отце, что сказал Писистрату, Нестерову сыну:

Да и сам отец этого юноши вел под Трою вместе с другими греками «краснощекие» корабли, думая не о чем другом, как о том, чтобы поразить зрителей. Так и с любым ремеслом: исследуй — и найдешь, что все они имеют в виду красоту и достижение ее ставят превыше всего иного.

26. И настолько, как видно, красота превосходит все прочее, что можно найти немало вещей, которым воздается больший почет, чем получившим долю в справедливости, мудрости или храбрости, но ничего не сыщешь выше того, что причастно красоте. Точно так же наибольшее бесчестье ждет то, что чуждо ей: только некрасивых мы именуем уродами, как будто напрасно родился на свет человек, лишенный красоты, хотя бы он и обладал многими прекрасными качествами.

27. Тех, кто угождает желаньям стоящего у власти народа, мы зовем одних — демагогами, других — льстецами; и только тем, кто покоряется силе красоты, мы удивляемся и называем тружениками и поклонниками прекрасного, а тех, кто проявляет заботу об украшении города, считаем общими благодетелями. Итак, если красота рождает такое благоговение, если все причастны стремленью к ней и почитают за счастье хоть чем-нибудь ей послужить, то разве мы не заслужим порицанья, если добровольно упустим счастливую возможность такого счастья, не понимая, что этим мы сами себя наказываем?"

28. Такова была речь, произнесенная в свой черед мной. Много, конечно, я мог бы сказать о красоте, но опустил все это, видя, что беседа затягивается больше, чем следует.

Гермипп. Счастливцы вы, что насладились такой беседой. Впрочем, благодаря тебе и я, пожалуй, получил удовольствие не меньшее, чем вы.

Перевод Н. П. Баранова

1. Ликин. Любовной легкой беседой, мой милый Феомнест, ты с самого утра насытил мой слух, утомленный непрестанными делами. Я мучительно жаждал такого отдохновения, и как нельзя более вовремя разлился приятный поток твоих веселых слов. Немудрено: душа наша слаба, чтобы нести непременно тяготу важных дел. Почтенные труды тоже преисполняются желанием хоть ненадолго освободиться от тяжелых мыслей и стремятся отдаться наслажденью.

И на утренней заре поистине глубоко порадовала меня вкрадчивая и сладостная убедительность твоих немножко вольных рассказов. Я почти был готов признать себя каким-то Аристидом, околдованным милетскими рассказами, и, клянусь всеми стрелами Эрота, для которых ты служил столь верной целью, я огорчен тем, что сейчас ты перестал рассказывать.

Итак, обращаюсь к тебе с мольбой, во имя самой Афродиты, не подумай, что я говорю лишнее; напротив, если просится тебе на уста любовная история, случившаяся с мужчиной или, услышь меня Зевс, с женщиной, спокойно извлеки рассказ на свет призывом памяти. Ведь не напрасно мы справляем нынче праздник Геракла и жертвы ему приносим: конечно, тебе было небезызвестно, как стремителен этот бог на путях к Афродите. Итак, я полагаю, Геракл примет с величайшим наслаждением жертвоприношение твоих слов.

2. Феомнест. Ах, Ликин! Скорей можно сосчитать морские волны или снежинки, густо падающие с неба, чем всех владевших мной эротов! Я уверен, что все эроты остались с пустыми колчанами, и если захотят они устремить полет против кого-нибудь другого, то безоружная рука эрота будет осмеяна каждым. Чуть не с отроческих лет, с самого зачисления в эфебы, я брожу по пастбищам страсти, меняя одно на другое. Эроты принимают друг от друга власть надо мной: еще не успеет закончиться владычество одного, как воцаряется новый. Это — чудовище, головы которого вновь и вновь отрастают, как у Лернейской гидры, только кольца этого существа еще опасней — никакой Иолай не поможет: ведь огнем не угасить огня. Какой-то томный овод желаний пребывает в моих очах, овладевает всяческой красотой и не находит предела своему насыщению. И полная беспомощность овладевает мной: чем вызвано такое раздражение Афродиты против меня? Ведь я ж не похож на дочерей Солнца, я не оскорблял богиню, как женщины Лемноса, не обходился грубо с ней, насупив брови, как Ипполит, — чтобы возбудить в богине столь непрестанный гнев.