Серега свистел мотивчик. Микола скреб щеку. На мальчишек-фольксштурмовцев снова напала робость.

В магазин вошел солдат-артиллерист, посмотрел на всех без особого интереса. Взял платок. Лицо вытер. Высморкался.

— Пот глаза заливает. Мы когда на позиции должны быть? То-то! Влепят нам, — сообщил он, запихал засморканный платок ногой под прилавок и ушел.

Васька услышал стрельбу сотки — звуки словно с оттяжкой, с некоей реверберацией.

А девушка уже вышла...

Она стояла на фоне золотистого бархата, хрупкая, как росток. Ее волосы образовали вокруг головы ореол, какой бывает вокруг фонаря в дождь.

Подбородок у нее дрожал.

Васька первым опомнился, сорвал с вешалки малиновое пальто бархатное и подал ей. Она опять засмеялась — пальто, как и то голубое платье, было на великаншу.

Она выбрала габардиновый плащ с легким зеленоватым отливом.

Микола дал ей перчатки белые. Серега — сумочку. Кто-то из мальчишек-фольксштурмовцев сунул туда пудреницу и носовой платок.

Вслед за ней они вышли на улицу.

Васька легонько тронул ее за плечо; для него она уже была в другом мире — в мире надежд.

— Цум муттер...

— Бывай, — крикнул ей Микола.

А Серега сказал с поклоном:

— Ауфвидерзеен.

Она провела руками в белых перчатках по вдруг побелевшим щекам и пошла.

Сначала она жалась к стенам. Старики и женщины, копавшие колодец, ей что-то прокричали, и она, осмелев, пошла посередине тротуара. Шаг ее стал легким и твердым. Звук высоких каблуков задорным. Весенняя свежесть ее одежды, смелость шага и радость глаз делали ее защищенной.

— Хурре, — сухо сглотнув, сказал мальчишка-фолькс-штурмовец с подбородком, заросшим светлой щетиной. Другой мальчишка, бледный, с конъюнктивитными веками, влепил ему звонкую и смешную на войне пощечину.

Микола разнял их.

Васька вошел в магазин, обвел рукой вешалки с одеждой.

— Шнель, генералы. Нах хауз.

Мальчишки сбрасывали с себя шинели, пилотки, кителя, брюки, и никакому фельдфебелю не приснилось бы такое быстрое переодевание.

Один за другим мальчишки выскакивали из магазина и, рыдая и размазывая слезы по грязным щекам, бросались во дворы и проулки.

Много лет спустя Васька попытается рассказать эту историю и стушуется и собьется уже в начале. И один из слушателей, человек постарше его, скажет:

— Сами не верите?

Васька ответит:

— Да как-то, знаете... Вроде все было проще.

— Я тоже не верю себе, когда вспоминаю, что в Берлине, в Шенеберге, работала пивная. Мы стреляли из пушек и в пивную ходили пить пиво. И в пивной шел вежливый разговор: "Битте шон... Данке шон..."

Старик в своей изразцовой кухне говорил что-то, в его интонации была уверенность, что Васька слушает его внимательно и созревает. Васька вспомнил, что по дороге старик увязывал розовый куст с дохлой кошкой, — Васька потряс головой и попытался вникнуть.

— ...идеи добра нанесли искусству урон не меньший, чем идеи зла, а возможно, и больший. Зло направленно и прагматично. Зло называет себя очищением. Тогда как добро именует себя спасением. Оно абсолютно.

— Трепотня, — пробормотал Васька. — Мякина. Добро — это работа.

Старик глянул на него, быстро и беспомощно мигая, и объяснил с детской обидой в голосе:

— Я, собственно, говорил о "Палеологовском возрождении" и возврате к мистическому. — Справившись с огорчением, усмехнувшись, старик спросил: — Вам кофе черный или с молоком?

Васька подумал, что натурального кофе он еще и не пробовал, пил "Здоровье", ячменный, желудевый, даже свекольный.

— Со сливками, — сказал он.

Старик шевельнул седыми бровями, разлил кофе из небольшого серебряного кофейника по маленьким черным чашкам. Черные чашки стояли на золотых блюдцах.

— Простите, а ваши родители?

— Нет у меня родителей. Мама была.

— Простите еще раз великодушно. — Старик посмотрел на Ваську в упор. — На какие средства вы живете?

— Стипендию получаю на подготовительных курсах. А вообще-то халтурю... — Ваську задевали стариковы вопросы. "Почему-то даже маленькая помощь или просто сочувствие дают право лезть в душу. А может быть, я не хочу. Может, мне больно. Может быть, по моей душе разрешается ходить только в тапочках". У Васьки защекотало в носу, словно ему чихать надо, он посмотрел на картины в большой стариковой комнате и сказал доверительно: — Я исключительно живописью халтурю, для барахолки.

Подбородок старика задрался.

— Живописью, молодой человек, нельзя халтурить. Видите ли, искусство...

Васька улыбнулся восторженно.

— Искусство — школа чувств, страстей, сочувствия, самопознания. Я в каком-то романе прочитал. Такая, извините, галантерейная мудрость. Ее можно метрами отмерять, как кружева или веревку пеньковую. Школа личности, школа добра, красоты, соития, черта в ступе, дерьма на лопате.

Старик пододвинул к Ваське сахарницу, тоже серебряную.

— Нужно было чай заварить, — сказал он со вздохом. — Кофе — напиток светский, не для задушевного разговора. В общем, вы правы. Насчет слов. Слова — питательная среда, на которой, как на агар-агаре, размножаются и вырастают безысходные мысли. Слов становится вдруг так много. От них некуда деться. Человек устает с ними бороться и уступает.

— Кому?

— Словам. Больше всего слов у общественного мнения: вот почему ему-то он и уступает и перестает быть личностью.

Васька развернул тяжелый дубовый стул, сел к столу.

— А что, разговор хороший пошел — может, я за пол-литрой сбегаю? Колбаски чесночной — у меня мясные талоны не отоварены.

Старик встал, достал из резного буфета старинный штоф с вензелем. В водке купался, кружась, стручок красного жгучего перца. Старик достал хлеб в серебряной плетеной хлебнице, покрытой салфеткой, и копченую колбасу, пододвинул Ваське штоф и хрустальный cтаканчик.

— А вы? — спросил Васька.

— Я пью по праздникам. К сожалению, сегодня не праздник.

"Дожал я тебя, спаситель", — подумал Васька грустно.

Васька налил водки в стаканчик, встал, поднял стаканчик над головой торжественно.

— Вы ошибаетесь — сегодня праздник. Праздник моего спасения. Тяжело быть спасенным, но жить нужно. Что-то нужно придумывать. Вчерашняя жизнь, она, конечно, будет хватать за жопу, но она все же там — уже позади. За ваше здоровье! — Васька выпил.

Старик поморщился, понюхал корочку хлеба. В его глазах была скука.

"А ты хотел, чтобы я на пупе перед тобою вращался?"

Васька сказал:

— Спасибо, — и не стал расшифровывать, за что спасибо — может быть, за приглашение к чаю. Пожал старику руку и пошел. В дверях обернулся и потянул носом — оно! — именно так пахло платье Анны Ильиничны, когда она прижимала стриженную лесенкой голову какого-нибудь лоботряса к своей груди и говорила негромко: "И ведь не долог час, когда эту голову озарит божественный свет мысли. И все же, о, господи, побыстрее бы".

Васька вернулся, еще раз пожал старику руку, но уже мягче, даже с оттенком ласковости, еще раз сказал "спасибо", вытащил авторучку и записал на каком-то рецепте свой адрес.

— Думаю, не придете, но был бы рад — очень рад. На улице Васька заорал громко:

— Дурак, ну дурак! И зачем старика обидел?

Старуха, похожая на забинтованную птицу, клювик раскрыла:

— Растишь вас, растишь, а все радости — пока вы маленькие. Вот победа была — радость. Будто ангелы в небе ожили.

— Что ты, бабуля, крякаешь, шла бы ты, милая, в садик на скамеечку. Он хотел о прошлом поразмышлять, а не вышло. У меня, бабушка, прошлого нету. Ни детство, ни война не могут быть прошлым. И умиленья перед его плешивостью у меня нету. — Васька сунул руки в карманы и пошел к Неве, к мосту Лейтенанта Шмидта.

Над рекой парили чайки, ветер сносил их на берег, они кричали тоскливо, словно потеряли птенцов, но никто не обращал на их крики внимания, все любовались их легким полетом.