Отец дома помалкивал, а мы-то, его семья, давно наслышаны от Степана Лукьяновича Степанова, что с Ворониным папаньке не ужиться, что тот придирается к своему секретарю по малейшим поводам, что дело идет у них к полному разрыву и что чем раньше это произойдет, тем лучше для нашего отца. Последнее столкновение было особенно бурным и острым. Встал ли Воронин не с той ноги, науськал ли его кто, но, едва переступив порог конторы, он накинулся на секретаря:

– Сводку по займам я за тебя должен готовить?!

– Сводка готова. Ждет твоей подписи, – спокойно ответил секретарь, хотя тщательно выбритые щеки его уже тряслись.

– А по налогам?

– Эта не готова.

– Почему? – Воронин, словно бы обрадовавшись такому ответу своего секретаря, возвысил голос до визга. – Па-че-му, я вас... я тебя спрашиваю?!

– Послушай, Воронин, – вместо ответа заговорил отец, приподнимаясь за столом; рыжий клок волос на его макушке встал торчком. – Послушай... кто тебе дал право орать на меня... да и на других тоже, кто?.. Ну?..

– Видал, какая цаца, не кричи еще на него! – Воронин осклабился, нехорошая улыбка прошлась по его вывернутым наизнанку губам. – Подумаешь, барин какой, аристократ!.. Отвечай по существу: почему не отправил сводки по налогообложению?

– А ты у Петра Ксенофонтовича спроси, их еще надо собрать, налоги, а потом уж и рапортовать в исполком. Ты, Воронин, лучше бы подумал, как люди перезимуют. Ведь весь хлеб до пылинки вывезли, на трудодни не оставили ни грамма, да и лошади не похвалят нас за то, что фураж выскребли до зернышка, а соломы и сена и до Рождества не хватит...

– Ах, во-о-он ты об чем! – еще больше возрадовался, прямо-таки возликовал Воронин. – Песенка-то твоя кулацкая, товарищ секретарь сельского Совета. Будь ваша власть, вы б с голоду поморили рабочий класс, ни Днепрогэса, ни Сталинградского тракторного, ни Магнитки с такими, как ты, не построишь...

– Рабочий класс скорее помрет с голоду, ежели мы поморим пахаря-кормильца, – возразил отец.

– Во-во! – оживился Воронин. – «Кормилец»! Такое я уже слышал... от Якова Соловья. Но что с того возьмешь, он ведь в сельсовете не сидит, а ты... Не-е-е-ет, дураком я был, когда не поверил тому Жукову, он, видать, правду сказывал, что ты нарочно стравил волкам рысачку... угостил жеребятиной бирюков, чтобы только не сдавать молодую лошадь в колхоз!.. Так-так... А теперь младшего братца своего отправил куда-то аж на эстонскую границу, подальше от села... Я вот еще проверю, где ты раздобыл гербовую печать, чтобы снабдить его нужными бумагами... Да и об клоуне наведу справочку, выясню, где ты этого мерзавца раскопал!..

– Насчет рысачки... – отец подошел к окну, уткнулся в стекло горячим лбом, невидяще глядя перед собой. – Вызови Гришку Жучкина, и он подтвердит, что наговорил тогда на меня по злобе – поскандалили мы с ним из-за ребятишек, черт бы их побрал совсем. Что же касается клоуна, то ведь ты отлично знаешь, что это районный культпросвет его нам с тобой сподобил. Вся моя вина состоит в том, что я его довез сюда на своей таратайке.

– Разберусь, разберусь.

– Разбирайся, но только уж без меня.

– В бега собрался?

– А ты думал, век за твою штанину буду держаться? Избави Бог! – Отец с побледневшим от решимости лицом быстро вернулся за свой рабочий стол, выдвинул из него все ящики, выхватил папки с бумагами и сложил высокой стопой перед Ворониным, малость, кажется, растерявшимся. – Забирай-ка, дорогой пред, это добро и командуй тут один. Вижу, ты умнее нас всех. До свиданьица! Не поминай лихом!

Воронин, однако, успел пообещать:

– Беги-беги, от Советской власти далеко не убежишь.

Отец задержался у самой двери – крикнул оттуда:

– А я и не собираюсь от нее убегать. Она, чай, не чужая мне. А вот от тебя, Воронин, удеру с превеликим удовольствием. Бывай!

Воронин по-рыбьи разевал рот, моргал, силясь что-то еще сказать секретарю, но тому не было ни охоты, ни времени выслушивать его, продолжать с ним перепалку. Отец на всех рысях мчался домой, по-ребячьи то и дело переходя от торопливого, быстрого шага на откровенный бег, – выглядывавшие из окон своих изб бабы с удивлением провожали его, мучаясь в догадках: что это с мужиком, кто за ним гонится, что ли?

Отец спешил домой. Ему не терпелось поскорее забрать дочь и убраться сперва в Баланду, усадить ее в поезд, а потом самому податься в Малую Екатериновку под крыло молодого и уверенного в себе председателя Кокодиева. «Примечал я, – думал, приближаясь к своему двору, отец, – что Кокодиев зело недолюбливает Воронина, не раз скрещивал с ним оружие в райисполкоме. Так что не выдаст меня, не отдаст этому черту на растерзание!»

Объяснением своим с Ворониным отец был доволен, мысленно хвалил себя за смелость, которой у него всегда не хватало в разговоре с председателем, а теперь вот хватило, да еще, кажется, с лихвой, с малым перебором. Ежели и поташнивало чуток, то это от мошенника-клоуна, о котором вспомнил ничего не забывающий Воронин.

По приезду в село цирковой артист перво-наперво потребовал, чтобы для него подобрали три разной величины бочки. Нимало не задумываясь над тем, на кой ляд они ему спонадобились, ничего не подозревавший Николай Михайлович нарядил Карпушку Котунова и Федота Ефремова, и те к вечеру, за час до начала представления, доставили эту тару в нардом, с немалым трудом втащив ее за кулисы. Поблагодарив мужиков, клоун попросил их удалиться и принялся что-то мудрить над бочками, что-то малевать на пузатых боках, перехваченных, точно солдатскими ремнями, широченными ржавыми обручами. И когда очередь дошла до его выхода, артист выкатил их одну за другой на сцену. И тут все увидели, что на одной, которая была поменьше других, крупными буквами нарисовано слово «КУЛАК», на другой, оказавшейся чуть побольше первой, выведено слово «СЕРЕДНЯК», а на третьей, самой большой бочке, такими же крупными и нарочито, преднамеренно корявыми буквами было начертано: «БЕДНЯК».

Затем произошло вот что.

Упершись обеими руками на первую бочку, ту, в которой были упрятаны кулаки, клоун откатил ее в самый дальний угол сцены.

– Этих в Соловки! – прокомментировал он свои действия под дружный, но не особенно веселый смех зала.

Вторую бочку откатил немного в сторонку без комментариев.

– Ну а этих, – он положил руки на бочку с пометкой «Бедняк», – этих на месте укатаем! – и, красный от натуги, пыхтя и отдуваясь, клоун принялся и впрямь катать ее посреди сцены, и не просто катать, но так и сяк мордовать, переворачивать, пинать носком сапога, и вытворял еще что-то такое, от чего уже всем было не до смеху. Зрители недоуменно переглядывались и пожимали плечами; некоторые уже искали глазами представителей местной власти: как, мол, они могли допустить этакое глумление над коллективизацией? Разжевавши наконец, куда гнет артист, первыми вбежали на сцену прямо из зала мой двоюродный брат Иван и Митька Крутяков, к ним немедленно присоединились Кирилл и Алексей Зубановы, Михаил Земсков-Кривой, затем и Воронин с нашим отцом. Клоун был сграбастан, поднят множеством рук к самому потолку и теперь уже под очень веселый шум зала выдворен на улицу. Но и там не был опущен на землю, а зачем-то дважды обнесен, как плащаница, вокруг нардома и только уж потом с очевидным удовольствием был брошен на хорошо утоптанный снег. Не прошло и двух часов, как Воронин торжественно перепоручил его вызванному из района Завгородневу. Наверняка это было последнее выступление и последний смех клоуна, объявившегося в наших краях бог весть откуда. Случилось это вскоре после первого, организационного колхозного собрания.

«Черт его принес на мою голову, – горько размышлял отец по дороге в Баланду – не хватало мне еще этого сукиного сына, артиста. Горькою отрыжкой обернулся он для меня. Воронин, чего доброго, помажет меня с ним одним миром, докладывай потом, что...»

Доводить мысль до логического конца, где ничего сладкого не виделось, отец не стал: остановил ее на полпути, сорвав гнев свой на Карюхе, которую привел с общего двора и которая в последний раз служила ему свою службу, как тот некрасовский Саврасушка из «Мороза, Красного носа». Правда, Карюха померла немного раньше своего бывшего хозяина, но в тот поздний час, когда сани скользили по залитой неживым, зеленоватым лунным светом зимней дороге, ни он, ни она, ни притихшая за спиною отца девушка не знали об этом. Каждый из них думал свою думу. Отец думал о том, что же теперь будет с ним, его семьей, что будет с той, которая непременно увяжется за ним в Малую Екатериновку, какую пакость изготовит для него мстительный и неуравновешенный Воронин, и, вообще, чем все это кончится. Сестра сжималась в комок от неизвестности, простирающейся где-то далеко впереди, вон за теми горами и лесами, откуда ни глазом, ни рукой, ни ногами не достать родимого гнезда (она ведь впервые выпорхнула из него, еще не ставши как следует на собственное крыло). Ну а Карюха, верно, думала про то, что все-таки хорошо, что старый хозяин вспомнил о ней, что она могла вновь слышать знакомый голос, покашливание, причмокивание губ, понукающих ее; Карюха даже не очень сердилась на то, что это свое причмокивание, посвистывание и подергивание вожжей хозяин сопровождает ударами кнута, хотя и не понимала, зачем он это делает: ведь старается же кобыла из последних сил?..