Кризис, однако ж, был разрешен не этими разумными дедушкиными словами, а ревом, раздавшимся вдруг за дверью в горнице, где, затаившись, лежала на своей девичьей кровати наша сестра, чутко прислушиваясь к разговорам в задней избе. Она-то очень хорошо знала, кому обязана семья этим несчастьем, потому как сама, возвращаясь в глухую полночь с девичника, забыла накинуть крючок в воротах, чем не замедлила воспользоваться Карюха, загодя приметившая стожок сена у крайней к селу риги на Малых гумнах.

Сестрин плач мгновенно объяснил все. Взбешенный отец выскочил в сени, схватил вожжи и зверь зверем ворвался в переднюю. Там уже находилась мать, загораживая Настю и принимая на свои руки первые, наиболее свирепые удары. И засек бы папанька обеих до смерти, не ухвати его сзади дедушка Михаила.

– Не смей бить, безумец! – вымолвил он, обдав затылок сына горячим дыханием. – Убью мерзавца, коли ищо раз тронешь!.. Слышь, Микола, убью!..

Микола, должно быть, услышал, отбросив в сторону вожжи (потом он едва не повесился на них, да я помешал – подкараулил его и отвел от нашей семьи еще большую беду), вышел в заднюю избу, сел на лавку и, тяжело дыша, начал медленно закуривать...

Месяцем позже началась коллективизация и на ее основе – «ликвидация кулачества как класса».

Списки, составленные в сельсовете годом раньше и ожидавшие этого исторического часа в темных, молчаливо-таинственных закромах райкомо-райисполкомовских сейфов, возвратились к месту своего рождения с многозначительными пометками, изображавшими где крестик, где галочку, где просто черточку, выведенными соответственно красным, синим и черным карандашами. К вернувшимся спискам было приложено разъяснение, из которого сельсоветские руководители должны были понять, что красный крестик поставлен против фамилии кулака, синяя галочка – середняка, ну а черточка, хоть и была черной, ничего вроде бы худого не сулила тому, кто под нее угодил, ибо разумела за собой «беднейшие слои сельского населения» или хоть и середняка, но «маломощного». Но и эти последние могли пострадать, поскольку по условиям деревенского житья-бытья неизбежно, вполне естественно состояли в ближнем или дальнем родстве с первыми, и по этой причине многие из них скоро попали в категорию «подкулачников», «кулацких подпевал», «кулацких подноготников» и прочих «под». Новые, неведомые доселе, незнакомые и непонятные поначалу слова высыпались на землю, как грибы теплой дождливой осенью, и так же, как грибы, далеко не все были «съедобны». Иные из них заключали в себе весьма ядовитый смысл, особенно же опасны были те, которые прорастали из единого корня, обозначенного словом «кулак». Было примечено, что великим мастером на придумывание «социальных кличек» явился новый председатель сельского Совета Воронин (имя и отчество его не помню). Его привезли неизвестно откуда на смену Михаилу Спиридоновичу Сорокину, который успел уже провиниться перед первым же уполномоченным, приехавшим из района, чтобы помочь местным руководителям в организации колхоза. Просидев двое суток кряду над помянутыми списками, почесавши изрядно затылок, покряхтев, повздыхав, с красными, как у кролика, от недосыпа глазами, он пришел к уполномоченному и без всяких там предисловий спросил:

– Где вы отыскали в нашем селе такую пропасть кулаков?

Уполномоченный удивился:

– Вот те раз!.. А кто составлял списки?.. Разве не вы?

– Мы – это верно... Мы составляли... Но мы не указывали, что этот вот кулак, а энтот...

– А разве не видно из перечисленного вами же количества лошадей, коров, овец и прочей живности, которыми располагает тот или иной двор? – уполномоченный победно усмехнулся, уверенный в том, что загнал бедного нашего преда в угол. Однако Сорокин не сдавался:

– Не видно, товарищ уполномоченный!.. Никак не видно!

– Отчего же и почему же? – не убирая тонкой, насмешливо-ехидной ухмылки с землисто-серого, усталого лица, сказал районный работник, заранее уверенный в том, что ничего убедительного больше не услышит от сельского руководителя и ежели выслушает его, то лишь по соображениям вежливости и долга.

– Отчего, спрашиваете? А вот я вам сейчас скажу... Гляньте-ка, товарищ уполномоченный, сюда!

Уткнувшись лбами друг в друга, наклонились над списком.

– Ну? – уполномоченный устало поморщился. – Что у тебя там?

– А вот что. Читайте: «Ефремов Егор Михайлович. Две лошади. Две коровы. Овец двадцать штук, кур...»

– Ну, кур оставь в покое. Что же, по-твоему, это не кулак?

– Никак нет, товарищ уполномоченный! – заторопился Сорокин. – Вовсе даже не кулак!

– Почему же, я тебя спрашиваю?!

– А вы на меня не покрикивайте! – огрызнулся председатель.

– А вы не морочьте мне голову! Почему, спрашиваю, нельзя считать Егора Ефремова кулаком? Говорите толком. Я слушаю.

– А потому... а потому... – Михаил Спиридонович остановился, перевел дух, потер виски, будто старался вспомнить что-то ускользающее из головы. – Потому, дорогой товарищ, – продолжал смелее, – что у этого самого Егора Михалыча Ефремова две лошади и две коровы приходятся на пятнадцать душ семьи. Вы, вижу, грамотный, ученый человек. Разделите-ка Егорову живность на всех. Хорошо, коли на душу придется по одной ноге, голове да по хвосту, а то и не хватит. Вот вам, дорогой товарищ, и кулак! Вы б только глянули на него... и сам весь в латках-заплатках, и жена, и детишки... А теперь возьмем... – Председатель быстро назвал еще несколько фамилий, отмеченных красным крестиком. – И они такие же «мироеды», как Егор Ефремов или же его младший брательник Федотка. Этого, правда, стоило бы окулачить, потому как сам называет себя фабрикантом...

Уполномоченный оторвался от списка и вопросительно посмотрел на Сорокина: а это, мол, что еще за тип?

– Самодельную махорку производит наипервейшую, – пояснил Михаил Спиридонович. – И назвал ее, подлец, как-то уж очень завлекательно, приманчиво...

– Это как же? – живо заинтересовался уполномоченный, не выпускавший изо рта цигарки. Она у него уже почти истлела, обжигала губы, а районный деятель продолжал посасывать ее, попыхивать дымком. – Любопытно?

– Еще бы! Золотую, говорит, жилку выпускаю на своей подпольной фабрике. А теперь раздобыл где-то семена новых табаков – турецких, что ли?.. Грозится гаванские сигары скручивать из листьев...

– Какие?

– Гаванские, говорит. Черт его душу знает, откудова нахватался он разных таких слов. Выдумщик!.. В нашем селе много таких. Взять хотя бы Ивана Гавриловича Варламова, бывшего моряка. Этот жизни не дает учителям со своими «лекциями», а недавно распустил слух, что изобрел деньго-делательный станок, и отсидел неделю в камере предварительного заключения, пока прокурор не выяснил, что все это ерунда, выдумка пьяного человека. И все ж таки Иван поплатился. И поделом: не болтай лишнего!.. Или вот еще Авраам Кузьмич Сергеев – супротив него вы тоже проставили крестик, хотя он уже успел променять двух своих лошадей на одного верблюда, – так он что удумал?..

– Ну ладно, председатель, – ворохнулся в старом, скрипучем кресле уполномоченный, – довольно о них. Они уводят нас куда-то далеко в сторонку. Давай, дорогой, ближе к делу.

– Оно ведь и это к делу. Как вы думаете, отчего эти люди сочиняют про себя такое? А?.. А я вам скажу, живется им не сладко, так они хоть в выдумках своих порезвятся, поозоруют, отведут душу, поживут красиво... Хотя бы тот же Федотка Ефремов или ж Авраам... Редко кто из них дотягивает со своим хлебом до будущего урожая. После Крещенья, глядишь, пошли по чужим дворам выпрашивать мерку ржицы...

– У кого же это они выпрашивают? – обрадовался уполномоченный, ухватившись за последние слова Сорокина. – Стало быть, есть у кого выпрашивать?.. Ну?!

– Знамо, есть. Разве я говорил, что нету. Есть, есть. Только об этом, дорогой товарищ, вы должны были бы спросить у меня чуток раньше. Тогда, глядишь, не поторопились бы поставить ваши крестики и протчие загогулины. Вон как разукрасили ими наши списки – живого места не оставили на них!