…Он ушел с секретарской службы, со службы вообще, из города на следующий день после вынесения того приговора и казни на Лысой Горе. Вернее, сбежал.

Ночь перед этим он не сомкнул глаз ни на минуту, пытаясь понять, что же с ним происходит. Но не понял, ничего себе так и не объяснил.

Утром же встал раньше других, до рассвета, и ушел из казармы, где жил вместе с солдатами. Никого ни о чем не предупредив и захватив с собою только кошель с деньгами.

В последний раз его видели выходящим из города на дорогу, уводившую мимо Лысой Горы.

Его искали, но не нашли. Потому что, поднявшись на Лысую Гору, он на дорогу потом не вернулся, а побрел через степь, куда глядели глаза, не беспокоясь о том, что скорее всего заблудится и погибнет.

Это Иоанна не интересовало. Ибо, поднявшись на Лысую Гору в надежде пасть на колени перед одним из казненных и взмолить о прощении, он не увидел того, кто был ему нужен.

Однако он не удивился, что тела нет на кресте. Удивление требует сил. У Иоанна же сил не осталось, как не осталось и никаких иных чувств в тот момент — только отчаянье.

Значит, прощенья вымолить ему не у кого…

Если бы у Иоанна спросили тогда, о прощении за что хотел он молить казненного на кресте, но с креста пропавшего, то ответа бы не дождались. Он и сам ответа не знал.

Но в те заспанные, еще наполненные прохладой и истомою утренние мгновенья, стоя на непросохшей после вчерашней грозы макушке Лысой Горы, Иоанн был единственным в мире, кто всей душою испытывал неисчерпаемый, вечный ужас свершившегося накануне. И всей душою страдал.

Он был единственным, первым, кто встретил солнце раскаяньем за то, что не попытался помочь невинному.

С головою, упавшей на грудь, стоя в лучах восходящего солнца, Иоанн робко, смутно, не рассудком, но сердцем понимал, как дальше следует жить.

От этого на душе у него сделалось тяжело и тревожно. Сделалось жутко. Потому что он не был уверен, сможет ли жить так…

Он не был уверен ни в чем. И тем не менее стал спускаться с Горы не к дороге, по которой ежедневно проходили тысячи путешественников, караваны, пылили повозки, а по другому склону, где следов человеческих не различалось.

Он спускался медленно, с трудом удерживая равновесие, спотыкаясь, хватаясь ободранными, кровоточащими пальцами за камни и редкие кустики травы, предательски скользкой.

Он спускался, отгоняя прочь коварное желание вернуться, пойти обычной дорогой. И злился на себя за то, что это трусливое желание приходило.

Он спускался, а позади него, на вершине, вонзившись в небо, возвышался крест.

Иоанн чувствовал его присутствие, не оглядываясь. И будет чувствовать всю свою жизнь.

…К вечеру следующего дня, вконец обессилевший, измученный, хромающий, он вышел случайно на потерянную в холмах дорогу и по ней добрел до крохотной деревушки, состоявшей буквально лишь из десятка глинобитных домов.

Селение начиналось с колодца, рядом с которым вздымались две красавицы-смоковницы.

Вот под этими столетними раскидистыми деревьями, жадно наглотавшись воды из колодца, Иоанн и упал на еще не потускневшую, неиссушенную траву.

Упал и даже не стал вытаскивать из-под бока камень, больно вдавившийся под ребра. И не перевернулся от него на спину. Сил не было ни на что. Только вытянуть ноги и закрыть глаза…

Он не спал и не впал в беспамятство, но и не воспринимал явственно происходившее вокруг. Слышал звуки, различал голоса, шаги. Но не осознавал, что шаги приближаются, а говорящие обращаются к нему.

И только когда разглядел над собою лицо девушки с полными черной тревоги глазами, ему стал ясен смысл вопроса:

— Ты кто?

Истолковав ее тревогу по-своему, Иоанн попытался улыбнуться и через силу, чужим, незнакомым голосом прошептал:

— Не бойся. Я… не сделаю тебе дурного.

Двое мужчин, которых привела девушка после того, как, направляясь к колодцу, заметила лежавшего в тени смоковниц человека, переглянулись и заулыбались насмешливо.

Уж кто и мог бы сейчас причинить Марии что-то дурное, так только не этот полуживой незнакомец.

Да и не похож он на злодея. Выглядит, разумеется, истощенным. Ссадины на лице, руки и ноги изранены. Но лицо не бродяги и не разбойника, есть в лице его какое-то благородство. И руки нежные не по-мужски, сразу видно, к тяжелому труду непривычны. Сандалии же и одежда показывают, что пришелец отнюдь не из простых людей.

— Что будем с ним делать? — спросил мужчина помо ложе и ростом повыше.

Второй, человек лет сорока, с пышной курчавою бородою, невысокий, но крепкий, вздохнул:

— Ну не оставлять же его здесь… Отнесем ко мне, а там будет видно.

— А он не тот ли, о котором днем спрашивали солдаты? — сощурился молодой.

— Нам-то что до солдат? — повернулась к мужчинам Мария. — Пусть себе ищут. Мы все равно не может бросить его на погибель. Правда, отец?

Кучерявобородый кивнул.

Так Иоанн оказался в доме Иосифа и дочери его Марии…

Да, у колодца, там, под смоковницами, Иоанн был на грани обморока и плохо соображал. Но слова о солдатах, которые кого-то искали, он понял. И злой холодок догадки, что искали его, что пусть не нашли, но могут вернуться, помог Иоанну быстрее прийти в себя.

И когда Иосиф после нехитрой трапезы из лепешек, кислого сыра и молодого вина спросил его, кто он такой и откуда, Иоанн солгал без колебаний:

— Меня зовут Вар-Равван. Я родом из Назарета. Последние два года служил в Ершалаиме у богатого книготорговца переписчиком. Но книготорговец умер, а сын его, принявший отцовское дело, стал проматывать родительские деньги… Когда же три дня назад я не вытерпел и сказал ему об этом, он выгнал меня… Я пошел в родной Назарет, но по дороге на меня напали, и, спасаясь, я убежал в степь, заблудился и сам не знаю, как оказался здесь… Спасибо вам, что не бросили и приютили. Да хранит Всевышний ваш дом!

— Хвала Вседержителю! — подхватил Иосиф. — Все мы в его руках… Что же ты, Вар-Равван, думаешь делать дальше?

Иоанн смотрел на Марию, сидевшую в стороне, но внимательно слушавшую их беседу.

Девушку нельзя было назвать красавицей, однако своеобразная неправильность ее лица притягивала и волновала Иоанна даже в таком, еще совершенно разбитом его состоянии.

— Не знаю пока, — взгляд Иоанна вернулся к Иосифу. — Да и не было времени подумать об этом… Наверное, отправлюсь с рассветом назад, в Ершалаим, а оттуда — к родителям, в Назарет.

Иосиф загадочно улыбнулся. Причем, глаза его при этом остались серьезными.

— Нет, я бы не посоветовал тебе никуда уходить. Тем более завтра, — промолвил он, потянувшись к кувшину с водой, — Прежде всего потому, что завтра ты будешь еще слишком слаб для такого пути. Ну и к тому же…

Римские солдаты ищут какого-то Иоанна. Что уж он такого там, в Ершалаиме, натворил, я не знаю, но должно быть, что-то серьезное, если, разыскивая его, солдаты добрались даже до нашей Цобы. Давно мы не видели здесь римлян!.. А ты, почтенный наш гость, очень похож на того, кого описывал сопровождавший солдат человек в мирской одежде… Поэтому, если ты вдруг попадешься в дороге солдатам, они, как мне кажется, не станут разбираться, Вар-Равван ты или же Иоанн… К чему тебе лишние неприятности от обозленных поисками римлян?

Такой поворот Иоанна устраивал. Поэтому, нахмурившись лишь для виду, он спросил:

— Что ж мне делать, почтенный Иосиф? Что ты посоветуешь мне?

— Я предлагаю тебе никуда не уходить. Ни завтра, ни через день… Ну хотя бы дней десять я на твоем месте пожил бы здесь, в Цобе.

— Но где же я буду здесь жить? — с бьющимся сердцем, стараясь не смотреть на Марию, поинтересовался Иоанн.

Иосиф сделал свободной рукою жест, как бы обводя невидимой линией комнату, в которой они трапезничали:

— Поживи у нас. Ты нас с Марией не стеснишь. Ты ведь согласна, Мария?

— Вам виднее, отец, — ничего не выражавшим голосом ответила девушка, и ее кажущаяся беспристрастность смутила Иоанна, сердце которого от мысли, что он будет жить в одном доме с Марией, заторопилась, забилось взволнованно.