— Что это? — без интереса спросил Жора. — Шоферский гимн?

— Маяковский. Знаешь?

— Знать не знаю, а слыхал. Выходит, у него была своя машина?

— Была!

— Свои разве есть машины? Разрешены?

— Кое-кому — да. Ему разрешили...

— А дальше как? — спросил Квасов. — Знаешь?

— А то не знаю! — Шофер засмеялся и, быстро обойдя конный обоз, продолжал читать в том же темпе:

Последние строчки вошли в мозг, словно разряды электрического тока. И вдруг шофер спросил, полуобернувшись к Жоре:

— Будет война, пролетариат?

— Откуда знаешь? Может, я деревня?

— Запах не тот. Металлист?

— Металлист.

— Машины строишь?

— Иди ты!.. — Квасов во всем видел подвох. — Какое твое собачье дело?

— Не сердись. Будет война или нет?

— Будет!

Водитель даже притормозил.

— Почему так решил?

— Если вот такими останемся... будет! — Квасов выругался, не пощадив и самого себя. — Куда ты? Заверни возле дворца. Влево, потом прямо.

Обостренная подозрительность заставила Квасова остановить машину не возле общежития, а не доезжая его, напротив деревянного продмага с тускло освещенными витринами, украшенными пыльным фанерным окороком и фальшивой колбасой.

Щедрые чаевые заставили встрепенуться лирически настроенного водителя.

— Разрешите, помогу?

— Сам донесу. Езжай!

Квасов не тронулся с места, пока шофер разворачивался, подавал назад и почему-то медлил. Кто-то уверял: каждый таксомоторщик — агент. Нелепые россказни ожили в Квасове. Конечно, дома иностранных специалистов не могут оставаться без присмотра. Шрайбер и Коржиков — все слилось в мутном сознании Жоры, раздвоилось, как в неверном фокусе фотоаппарата...

Кирпичные столбы отбрасывали на неровный тротуар тяжелые тени. Четыре липы под фасадными окнами глухо переговаривались своими верхушками. В палисаднике, несмотря на поздний час, еще возились дети. Жора узнал ожигаловских и немецких детей. Немецких было трое, таких же неугомонных и крикливых, как и русские их товарищи по играм и проказам. «Вот эти уже не должны воевать между собой», — подумал Жора, лаская бросившихся к нему детей и тщетно выискивая в своих карманах какую-нибудь завалявшуюся конфетку.

Конфетки не было, а раньше ведь он никогда не забывал святого правила — одаривать детишек лакомством. Пришлось позволить им проехаться по своей спине, скатиться, как с горки, строго соблюдая очередь. Поиграв с детишками, Жора прошел в свое бывшее холостяцкое жилище, с которым были связаны самые лучшие воспоминания. Квасову казалось, что Коржиков отшвырнул его куда-то далеко назад, как сазана, выхваченного крючком из воды и брошенного на горячий песок; только жабрами захлопал — и о наживке забыл...

Чемодан и макинтош не произвели никакого впечатления на Саула, зудевшего, как шмель, над какими-то брошюрами.

— Неудача? Снова возврат в родные пенаты? — просто спросил Саул и шутливо козырнул: — Поздравляю!

— Поздравляешь с неудачей? — Жора хмуро опустился на койку и удивился: — Новая койка? Пикейное одеяло? Ишь вы!

— Твоя неудача — признак протрезвления мысли, — сказал Саул.

— Из этой серой падалицы выудил? — Квасов ткнул в брошюры, от одного внешнего вида которых веяло скукой.

— А ты недозрелый плод? Не падаешь? Безобидный вопрос, заданный в обычной для них полемической форме, заставил Квасова вздрогнуть.

— Иди ты, Саул!.. Можно мне к вам на привал?

— Не прогоним. Только на кухню не заглядывайся. Целиком и полностью передана Настеньке.

Проходя по улице, он заметил, что у Шрайбера горел свет. А может быть, там оборотень? Сидит в уголке, подхихикивает, приготовил «вечное перышко».

— У Насти родился, — сообщил Саул. — Мы окружили ее товарищеским вниманием. Если заметил — койки новые.

Саул отбросил обеими руками густые волосы со лба и, прищурившись, улыбнулся. Его вибрирующий на низких нотах голос был спокоен. Перед такими, как Саул, открыты все горизонты.

— О чем ты думаешь, Саул? — спросил Жора.

— О главном спрашиваешь? Так, что ли?

— Такие, как ты, всегда думают только о главном.

— Скажу... — Саул опустил плечи, и глаза его стали строгими. — Я думаю о немецком фашизме. Германии плохо.

— Кому?

— Германии плохо, — думая свое, ответил Саул.

— Бьют евреев?

Саул вскинул глаза. Вокруг его резко очерченных губ обозначились складки.

— С евреев начинали. А потом... Евреи — пристрелочная цель для удара по демократии. Погром цивилизации начинается с погрома евреев... Ты знаешь Мартина. Это полностью неандертальский человек. Вчера он наговорил мне гадостей. Лишь потому, что я — еврей Саул.

— Мартин? На тебя, нашего хлопца? — Жора накалился. — Заявился, гад, к нам, в Россию, и...

Саул горько улыбнулся.

— Вероятно, он считает меня недостойным России.

— Я ему печень вырву!.. — погрозился Жора. Он ценил и уважал Саула со всей искренностью своей широкой натуры.

— Нельзя. — Саул благодарно притронулся к его руке. — Пока они передают нам свой опыт, свои знания, их волей-неволей приходится терпеть.

— Терпеть таких?!

— Представь себе, надо их терпеть. Александр Невский, являясь на поклон к татарскому хану, прыгал через костры. А потом? Махнул направо, махнул налево — и покатился хан под откос! Иногда приходится и нам прыгать через костры.

— Ты прыгай, а я не стану!

Квасов встал. Он был исполнен решимости. Мартин возник перед его глазами во всем своем отвратительном естестве, и Жора не находил для него снисхождения. Шрайбер — тот манил своей загадочностью, и смутное чувство возможной ошибки раздваивало Жору. Не мог он примириться с тем, что Шрайбер предатель. Это никак не укладывалось в его сознании. Он выбежал из комнаты. Квасов слышал, как стучит его сердце. И виной тому не крутая лестница, по которой он взлетел одним духом.

На площадке остановился, прислонился к перилам. К Майерам сначала или к Шрайберу? Надо подумать. У Майеров его ждали харч и внимание, у Шрайбера — неизвестность. Выбор был сделан. Квасов толкнул дверь в квартиру Шрайбера и сразу увидел его в самой мирной позе, за пяльцами. На фоне золотисто-голубоватого неба цвел вереск в долине. Купами стояли низкие хвойные деревья, похожие на тую. Домик под черепицей. Тропа к реке.

— Шора, это-не вышивка, это мои стихи. Долина Люнебурга. За пяльцами я, как Гейне! Это Эльба! Мой фатерланд.

Растроганный Шрайбер никак не похож на предателя. Может ли тайный враг носить такие невоинственные подтяжки, пришлепывать губами в расстройстве чувств и утирать слезинки, проступающие в уголках его добрых глаз, всегда красных от огня газовой горелки!

Неужели вот такие обыватели режут евреев, бьют в барабаны, топчут мостовые коваными сапожищами и упиваются кровью коммунистов?

— Жить (он выговаривал: «ш и т ь») далеко от родин тяшело, Шора. Когда помнишь о ней, сердцу не так тяшело...

Шрайбер рукой притронулся к груди. Кто-то говорил, что у него больное сердце, кажется — завмедпунктом, словоохотливая и добрая врачиха Розалия Самойловна, недавно добившаяся открытия однодневного профилактория для рабочих.