Квасов заставил его рассказать со всеми подробностями. Трюк с одеялом нравился ему самому; он гордился тонкостью, с какой обстряпал это дело. Ведь не так просто было выведать у Настеньки Ожигаловой, что старшая сестра Наташи собирается выстегать одеяло для молодых. Потом надо было достать сатин, вату, уговорить Кучеренко отнести и сохранить все в тайне. Успех этого предприятия в какой-то мере успокоил Квасова перед предстоящим свиданием.

Но, увидав медленно подъезжавших Николая и Наташу, Квасов заколебался. Стоило ли навязываться и мешать им? Не лучше ли убраться заблаговременно подобру-поздорову? Твердокаменный Кучеренко каким-то образом подметил колебания Квасова и сказал ему без всякой дипломатии:

— Брось, Жорка! И кой тебе ляд постоянно совать свою спицу в чужое колесо? Гибнешь ты, Жора, от своего характера!..

— А ты знаешь мой характер? — Квасов, нервно докуривая папироску, продолжал следить за приближавшейся подводой.

— Знаю твой характер. Добрый ты...

— Вот и ошибаешься, Кучеренко. Разбойник я в душе. Мне бы при Стеньке Разине жить! Опоздал родиться...

Полок поравнялся с ними. Блеснули в вечернем сумеречном свете никелированные шары кровати и темно-коричневая дубовая отделка стоек. Наташа что-то сказала Николаю: то ли просила его проехать мимо, то ли советовала поговорить с Квасовым. И Квасов решил действовать.

— Николай, разреши тебя на одну минуту?

— Хорошо. — Николай легко спрыгнул с полка, шепнул что-то Наташе и неторопливо подошел, подтянув сползавшие в гармошку голенища.

Ломовик проехал немного вперед и остановился.

Наташа сошла с подводы и смотрела на парней издали.

— Я слушаю, Жора. — Николай поздоровался за руку с Квасовым и с Кучеренко. Он старался держаться как можно безразличней.

— Не дорезывай ты меня, Коля, до становой жилы, — сказал Квасов полушутливо, чтобы побороть в себе робость: он чувствовал, что Наташа смотрит на него неприязненно. — Зачем ты вернул мне реглан и все прочее? Это же мой подарок. И шапка твоя. Ну, ладно, деньги пока оставим, найдем им ход, а это возьми, прошу. — Он поднял узел. — Нынче жарко, лето, а потом зима придет, Коля. В Москве до хурты недалеко...

— У меня шинель есть, ушанку куплю. До хурты еще далеко, еще много будет получек до хурты. — Он повторил это сближающее их слово: в тех местах, где они служили в армии, хуртой называлась метель, вьюга.

— Бери, Колька, — посоветовал Кучеренко, в душе осуждавший мелочные разногласия между друзьями. — Не обижай Жору. Тебе абы покобениться, а он переживает с мучениями...

Кучеренко смахнул пот с переносицы, криво улыбнулся,блеснув золотым зубом.

— Брошу на полок? — спросил Квасов.

— Бросай. — Николай почувствовал неловкость и раздражение на самого себя; но Наташа глазами одобрила его решение, и ему стало легче. — Ты не думай, Жора... Разве я забуду все твое?.. Много ты для меня сделал...

— Ладно, Колька, мы ж свои ребята, — растроганно произнес Квасов. — Так или не так, а желаю вам счастья! Падать в ноги не умею, характер не тот, а свою подлость к Наташе сразу осознал. Попроси ее, пусть не серчает на Жору Квасова. — И, глубоко вдохнув в легкие воздух, добавил: — Видать, это и есть то самое мое извинение... которого требовал Митька Фомин.

— Скажу ей... передам. — Николай подошел ближе и, чтобы не слышал Кучеренко, тихо попросил сдавленным голосом: — Марфиньку оставь в покое, Жора. Она же еще девочка... Зачем, Жора?..

Не угроза, а мольба прозвучала в последних словах, и это сильнее бранных слов подействовало на Квасова.

— Обещаю, — так же тихо сказал он. — Запомни одно, Коля: Марфинька мне дорога... Запутался я... как во сне... Тикать надо, а ноги немые...

Он пробормотал что-то еще и долго, стоя к Николаю спиной, умащивал свой узел. Потом, махнув на прощанье рукой и не оглядываясь, пошел и вскоре скрылся за темной листвой деревьев.

— Куда свертать? — спросил извозчик. — Шумлю вам, шумлю... Всего за один раз не переговорите, все впереди.

— Сюда, направо, — сказал Николай. — А что, не поехать ли нам до Ленинграда?

— За пятерик хотите весь свет околесить, — незлобиво бурчал возчик.

Пользуясь тем, что Николай зашагал возле него, он принялся рассказывать о своей свадьбе; на пир сошлись две деревни (невесту брал из соседней), пили и плясали; на третьи сутки подрались кольями, и завершилась свадьба тремя гробами и многими увечьями.

Воспоминания прекратились, когда колеса запрыгали по ссохшейся грязи на глухой улочке. Золотые шары, неприхотливые цветы оживляли своими высокими стеблями и пышными венцами темные стены ветхих домишек.

Лукерья Панкратьевна поджидала у калитки, сложив на груди уставшие руки и обмениваясь своими соображениями с соседкой, когда-то стройной белокурой девушкой, а ныне толстенной женщиной с пронзительным голосом и хитро поджатыми губами.

— Помоги им, Лукерья, — будто причитая, советовала соседка через всю улицу, чтобы соседи оценили ее доброту. — Кровь-то своя...

— Помогу, не оставлю, — так же громко отвечала Лукерья Панкратьевна, окидывая своими дальнозоркими старческими глазами все, что лежало на ломовом полке.

Когда возчик остановил битюга, она приветливо поздоровалась с молодыми и за руку с возчиком и сделала вид, что помогает развязывать веревки. А самой хотелось одного: пощупать обновы. Ей понравились кровать и два стула. На этажерку она только покосилась, не понимая ее назначения, а вешалку похвалила и сразу определила ей место: нужно прибить к внутренней стороне дверей, на время она заменит «гардероп».

— Комнату еще раз вымыли, — сообщила тетушка, — обои просохли. Потолок оклеили белой бумагой, стекло нашли, вставили. Лучше не надо! Анна одеяло привезла. Пуговки только не успела пришить к пододеяльнику.

Возчик помог внести и установить кровать. В комнатке сразу стало тесней. Вышедшая на порог вторая сестра, приятная застенчивая женщина, поздравила молодых, всплакнула на плече у Наташи.

— Ничего, это еще ничего. Не каждый так начинает, — сказала она и вытерла глаза.

— А что? — Возчик оглядывал комнату. — По Москве — рай! Считай, одна треть населения копошится в подвалах. Совет, что ли, дал?

— Нет. Собственный дом, — ответила сестра.

— Собственный надежней, только ремонт заест. У меня тоже хорома, полуподвал; сто тысяч каблуков за воскресный день насчитаешь. Будто по голове стукают мимо оконца. На восемь метров — семь душ.

— Спасибо, папаша. — Николай расплатился. — Вы нас выручили здорово. По-честному говорю: спасибо!

— Не пересох бы стаканец, жених. — Возчик смял кредитку в кулаке и с вожделением уставился на оттопыренный карман галифе. — Я чую. Налей-ка с устатку.

— Хорошо. — Николай вытащил бутылочку, взболтнул. — Гляди: ни мути, ни хлопьев. Три семерки марка, папаша. Вот чем бы открыть?

— Не старайся, не стану. Портвейн твой только для изжоги. Чудной ты, парень! А я думал... — Старик разочарованно отмахнулся. — По умственной, что ли, зарплате?

— Рабочий.

— Рабочий?.. — Старик удивленно поднял плечи. — Бывает... — И ушел.

Вскоре его лошадь протащила полок мимо раскрытого окна. Донесся разговор между тетушкой и той же толстой соседкой.

— Как Наташкин-то? — громко спрашивала та через улицу.

— Ну што сразу скажешь... — Лукерья Панкратьевна отвечала приглушенным голосом.

— Укоренится, гляди! Пай заберет.

— Поди ты, зачем так? Не знаешь его, а мелешь.

— Сразу не давай постоянную прописку. Не сдури!

— Поди ты!..

От обоев кисло пахло клейстером. Незабудки до самого потолка, дощатая стенка выгородки, обратная сторона русской печи.

Ходики отстукивали первые минуты жизни новой семьи. В сумраке светились шары на кровати, и из квартиры тетушки, куда убежала Наташа, доносились глухие голоса. Николай достал из своего чемодана полотенце, мыло и вышел в кухоньку умываться.

Наташа в белом платье прибежала в комнату, чмокнула его в щеку и раскатала у койки коврик.