— По какому праву вы позволяете себе называть несознательной частью общества законную супругу секретаря партийной ячейки? Тогда кто же, по-вашему, сознательный? Александр Федорович Керенский или Антон Иванович Деникин?

— Ах вот вы какая большая шишка! Руки по швам. Делаю стойку «смирно».

— Идите вы к богу в рай, Коля! Давайте кончать болтовню. От нее сыт не будешь. Вы уже ели?

— Откровенно признаться, только вдохнул запахи продмагазинов.

— Тогда мы поедим вместе, — предложила она, — согреем кипяток на керосинке. Плиту я решила затопить, чтобы приготовить обед поскорее, пока дети не проснулись, а то не дадут. Я утром готовлю обед, на два дня. Видите эту огромадную кастрюлю?

Знакомство с Настей Ожигаловой подбодрило Николая, согрело его первое самостоятельное утро в Москве. Раскалывая поленья во дворе, Бурлаков в радужном свете представлял себе дальнейшее течение жизни. С наслаждением он ощущал свое тело, здоровое, сильное, полностью повинующееся ему. Ни одна косточка не заныла, не посрамила и поясница. А ведь частенько приходилось в походах попадать из жары на холод. Многие тогда схватились за спины и до сих пор греются синими лампами и растираются скипидаром. Большую охапку дров наколол Бурлаков, отнес их на кухоньку, опустился на корточки перед дверкой и при помощи старых газет и баночки керосина быстро растопил плитку.

— Из-за кровати не беспокойтесь, — успокаивала Настя, — она нас на кухне не стеснит. Лишь бы вам было удобно, Коля.

За чаем и банкой адыгейского перца Николай узнал кое-какие подробности о семье новых знакомых. Сам Ожигалов — с Балтики, из Кронштадта, работал на заводе «Красная заря», потом учился в Москве в партшколе или на курсах и остался на партийной работе «поднимать точную индустрию». Познакомилась Настя с Иваном Ожигаловым в кино «Баррикады», на фильме «Савур-Могила», места оказались рядом. С «Савур-Могилы» и началось. Поженились, получили комнату. Настя работала на «Трехгорке» прядильщицей, а теперь привязана к дому.

— Третьего ждем, Коля, — стеснительно призналась она. — А что, выкормим и третьего. У матери моей было одиннадцать, и в какое время! А теперь впереди все светлее и светлее...

А пока картошку чистила аккуратно, старалась снять как можно меньше кожуры; масло расходовала осторожно, как драгоценность, раздумывая над каждым кусочком. Вызывалось это не скаредностью, а вынужденной обстоятельствами необходимостью. Ни на кого не сетовала Настя, ни над кем не глумилась, не упрекала советскую власть. «Наше все, Коля, — сказала она убежденно, — хорошее и плохое — все наше. Если что не так, то сами же. Кого виноватить?»

За тонкой стеной, оклеенной обоями, монотонно звучал мужской голос: «Я хочу есть», «Ты пошель спать», «Дайте мне вильку». Женский голос с терпеливым равнодушием поправлял: «Не так, Вилли. Не пошель, а пошел...»

— Там живет немец Вильгельм. Мы зовем его Вилли, — сообщила Настя. — Жена его русская, звать ее Таня, из Кунцева она. Знает немецкий. Замужем всего год. Симпатичная получилась парочка. Вилли второй день на бюллетене, ангина.

Настя рассказывала подробно. В двух бревенчатых домах, построенных для немецких специалистов, одну квартиру передали советским рабочим: в первой комнате поселился Ожигалов с семьей, во второй — Саул, Квасов и сборщик приборов Кучеренко.

В нижнем этаже — квартиры Вилли и холостяка Мартина, знатока приборов точной механики, самого капризного из немцев. На верхнем этаже жили спокойный немец Майер, с женой и двумя девочками-школьницами, и одинокий пожилой Шрайбер, бывший подводник, родом из какого-то города невдалеке от Гамбурга.

Во втором доме квартировали четыре немецкие семьи. Из этих Настя лучше всех знала молодого, «симпатичного» Отто и его жену Дору, которые дружили с Майерами и приехали вместе с ними из Тюрингии.

С немцами теснее всех общался Квасов: ездил с ними в магазин «Инснаб», бывший Елисеева, пользовался их полным доверием и пропусками. Немцы считали Квасова надежным товарищем и обращались к нему при всех затруднениях, встречавшихся в этой чужой для них, неуютной стране.

Настя рассуждала так:

— Пусть лучше Жора будет возле них, чем какой-нибудь проходимец. Жора не продаст. Он может погулять, выпить, но продать не продаст... — Тут Настя была убеждена твердо. — Иные рабочие ругаются: почему каким-то немцам суют в три горла, а своих держат на пайке? Если он иностранец, так возле него — юлой, а своего, мол, жми, все равно не пискнет... А я думаю: все заранее рассчитали. Им дают, но с них и спрашивают. Корову и ту кормить надо, чтобы молочка получить. Если нанял немцев, — значит, нужно...

— Что же нам здесь делать, серятине? — безулыбчиво спросил Николай, вслушиваясь в слова Насти, твердо уверенной в своей правоте.

Настя вскинула глаза, подумала.

— Поначалу все серые, а потом? У вас все впереди. Они что — пришли и ушли. Сегодня у них в Германии или там в Англии нет работы, они к нам идут на отходку, а завтра покличут их назад, кепки снимут, скажут: «Ауфвидерзейн!» А мы тык-мык! Погодите...

Постучавшись, вошел Вилли, вежливенький белобрысый немчик с мучнистым лицом и прозрачно-ледяными глазами. Шея его была забинтована, и говорил он шепотом. Ему нужен был Жора.

Вслушиваясь в размеренный голос отвечавшей ему Насти, он с удивлением, приподняв еле очерченные брови, изучал мелодию русской речи.

— Ви ошень карашо говорийт руськи, — похвалил он. — А мой Танья кричит...

Вилли держался скромно, вежливо. Ему жилось в России несравнимо лучше, чем самим русским. Но, понимая причину такого вынужденного бытового неравенства, Вилли не заносился. Советским русским можно было удивляться, но не презирать их.

Кроме Шрайбера, никто из немцев не имел высшего технического образования, они были мастерами. Их пригласили из Германии для того, чтобы они показывали, а не рассказывали. Они умели работать газовыми горелками, превращая стеклянные трубки разных размеров в термометры, креноскопы, в детали измерительной аппаратуры и медицинских приборов.

Возле немцев учились, перенимали не формулы или технические сведения, а живой опыт, навыки, мастерство, ту самую гамму движений, которая создает ритм производства той или иной вещи.

Им платили золотом; отрывали от себя, чтобы накормить, одеть, отопить их квартиры. С ними не играли в прятки: «Наладим производство, научимся и откажемся от вас, друзья или недруги». В Россию их гнала нужда, реже — идейные побуждения. Никто из немцев не трудился бескорыстно. Жесточайший, невиданный в истории капитализма кризис продолжал омертвлять сотни заводов, гасить домны, останавливать прокатные станы, брать на прикол корабли. Двадцать пять миллионов безработных в Европе и Америке угрожающе давили на свои правительства, на систему, заставляли ломать рогатки ограничений, разоблачали спесивые заблуждения буржуазных пророков. В конце концов слитки или бриллианты не пахнут. Золото, добытое в Бодайбо или на Юконе? Какая между ними разница? Форд разрешил перевезти завод из Детройта в Нижний Новгород. В одном из штатов Северной Америки монтировали турбины для Украины. В древний русский город на Волге, когда-то собравший ополчение для спасения Москвы, и к берегам Днепра, где казачья вольница держала экзамен на патриотическую зрелость, приезжали американские парни в голубоватых комбинезонах и технически образованные «мистеры» в желтых крагах. Они помогали не только своему существованию, но и волей-неволей социализму. История, как ни один шутник, щедра на парадоксы. Титанические события истории не исключали наличия обыкновенного гвоздя в сапоге, который иногда бывает «кошмарней всех фантазий у Гете».

...Если Жора сумеет быстро устроить на работу, все равно до получки нужно как-то прожить. Продовольственные карточки дают возможность покупать хлеб, мясо и масло по дешевым, пайковым ценам. Если подзанять у Жоры (следовали мучительные вычисления), то и тогда... «Гвоздь в сапоге» серьезная штука. Пришлось поворочаться на койке, перекатываясь с бока на бок, в ожидании друга, от которого полностью зависела судьба.