— Господа, это совершенно не нужно, я скажу все и без допроса. Не потому, что хочу избежать пыток, но потому, что решила сознаться во всем.

Наконец-то Бренвилье будет говорить, наконец-то она признается в своих преступлениях! Значит, аббат Пиро все-таки убедил ее. Он преуспел там, где бесполезными оказались три месяца судебного расследования и многочисленные допросы.

— До сих пор я все отрицала, — говорит маркиза, — потому что надеялась отвести от себя обвинение и таким образом спастись. Меня убедили, что я не права. Уверяю вас, если бы три недели назад я встретилась с человеком, которого вы прислали ко мне вчера, вы бы уже тогда узнали все, что вам необходимо.

Она замолчала. Ее взгляд рассеянно скользит по сводам, факелам, орудиям пыток, развешанным по стенам, по палачу и его помощникам, по красным мантиям судей. Никогда она не чувствовала себя столь одинокой среди людей. Она, упорствовавшая в своем молчании, теперь будет говорить. Но одному небу известно, испытывала ли она в душе презрение к этим методам, с помощью которых вершилось правосудие, и к этим людям, которые хотели проникнуть в ее душу.

Бренвилье начинает говорить спокойно и четко. Да, это правда. Она, действительно, отравительница, как сказано в обвинительном акте. Она повинна во всех грехах. В плотских грехах, в кровосмесительстве.

— Я пользовалась мышьяком, серной кислотой и ядом жабы. Самый сильный из известных мне ядов — разбавленный мышьяк. Моими единственными сообщниками были Сент-Круа и его слуги.

Бренвилье закончила свою исповедь. Можно ли теперь сомневаться в ее искренности? К ней приближается Гийом, палач, которому поручено привести приговор в исполнение. Он держит в руках веревку. Маркиза сама протягивает ему руки. Ее связывают. Теперь в течение нескольких часов Бренвилье будут подвергать страшной пытке. Через специальную воронку, вставленную в горло, в се желудок вливают огромное количество воды. Осужденная испытывает невероятные муки. Но испытание это излишнее, ведь Бренвилье уже призналась во всем, и, пытая ее, судьи пе смогут добиться никаких новых признаний.

Наконец, вскоре после полудня, истязания прекращаются. Маркизу укладывают на матрац возле камина. Лицо ее горит. Глаза блестят. Под пыткой ожила та, прежняя Бренвилье. Она готова проклясть все человечество. Но приходит аббат Пиро. Терпеливо, ласково он успокаивает истерзанную женщину. Они молятся вместе. Духовник уверяет маркизу, что непростительных грехов нет, и опять ему удается смягчить сердце отравительницы.

Вновь обретенный покой нарушает генеральный прокурор. On недоволен. Бренвилье во всем призналась, но она не назвала своих сообщников.

— Я сказала вам все. Мне больше нечего добавить, — повторяет маркиза.

Настал час казни. Осужденную переодели в белую рубаху из грубого полотна, разули. Когда маркиза молится в часовне, к ней подходит палач Гийом:

— Шорник просил меня напомнить, что за вами должок за карету…

Какое издевательство! Но маркиза даже не возмущается. Ее ждет смерть. Она спокойно отвечает Гийому, что распорядится насчет оплаты долга, а затем направляется к повозке, сопровождаемая растерянными взглядами нескольких десятков дворян, специально пришедших сюда из зала суда.

— Что за странное любопытство! — тихо произносит маркиза.

G покаянной свечой в одной руке, с крестом — в другой она садится в повозку, которая обычно служит для сбора городского мусора.

Улицы запружены народом. Один кричат, другие плачут. Теперь судьба маркизы вызывает не только ужас, но и сострадание. Стоя на коленях, она совершает публичное покаяние перед главным порталом собора Парижской богоматери. Потом Бренвилье в той же повозке везут па Гревскую площадь. Когда процессия останавливается перед городской ратушей, судьи в последний раз спрашивают, не хочет ля она назвать имена своих сообщников,

— Нет, господа.

И повозка громыхает дальше к эшафоту.

Все последующее ужасно и кажется нескончаемым. Почти в течение получаса палач возится с прической Бренвилье, обрезает ее волосы. Она покорно предоставляет ему возможность делать все необходимое, но аббат Пиро расскажет после казня, что маркизе было крайне унизительно предстать в таком виде на обозрение многочисленной толпы. Палач углубляет вырез на ее рубахе, после чего связывает ей руки и надевает на шею веревку; она выносит все это так безропотно, будто речь идет не о грубых веревках, а о прекрасных драгоценностях.

Аббат Пиро запевает молитву «Спаси меня, господи». Толпа подхватывает. Над Парижем сгущаются сумерки. Маркизе завязывают глаза. Один удар топора — и Бренвилье не стало,

— Каков удар! — восклицает палач Гийом.

И вот уже пламя костра пожирает прекрасное тело Мари-Мадлен д'Обре де Бренвилье. Пепел рассеяли по ветру, но нашлось немало таких, кто пытался завладеть остатками обугленных костей, ведь казненная, как они слышали, была святой.

Но положила ли смерть Бренвилье конец дьявольским отравлениям? Судя по слухам, пока ничего не ясно…

Красные мантии судей кричащими кровавыми пятнами выделяются па фоне стен, обтянутых черным бархатом — никогда прежде вид «Огненной па-, латы» не соответствовал так точно своему названию. Сегодня, 21 февраля 1680 года, во дворце Арсенала при свете канделябров и факелов судят Катерину Дезейе, в замужестве Монвуазен, которую все называют просто Ла Вуазен… Ла Вуазен… Одно это имя наводит ужас. Для всех парижан оно стало синонимом колдуньи.

И вот Ла Вуазен предстает перед судьями особого суда, специально учрежденного Людовиком XIV и в течение нескольких месяцев уже отправившего на костер немало ведьм и колдуний. Трудно поверить, что эта неприметная женщина действительно виновна в десятках страшных преступлений и в других приписываемых ей злодеяниях.

Полная, несколько одутловатая, с невыразительным лицом, в чепце, она скорее походит на крестьянку. Она будто оцепенела. II лишь ее темные глаза остаются живыми, взгляд проницательным. Когда ока смотрит на вас, эта Ла Вуазен, то кажется совсем иной женщиной, почти красивой.

Идет третий день процесса. Злодеяния не ведающей жалости Ла Вуазен приводят судей в ужас. То, в чем сознается она сама, и то, что известно о ней, приоткрывает завесу над страшным неведомым миром. Теперь уже никто не сомневается: дело о ядах бросает тень даже на самых высокопоставленных особ.

После того как Бренвилье погибла под топором палача, полагали, что о этим уже покончено. Но оказалось, зло проникло гораздо глубже, распространилось шире, чем можно было себе представить. Сегодня по всему видно, что Ла Вуазен хотела бы очистить свою совесть. Но посмеет ли она рассказать все? Или ее придется подвергнуть чрезвычайному испытанию — допросу с применением пыток, допросу «второй степени»?

— Госпожа Монвуазен, вы принимали участие в черных мессах?

Вопрос задает председатель суда Бушера. Человек он вполне учтивый, делает все продуманно. Ла Вуазен утвердительно кивает головой. Да, она принимала участие в черных мессах. Этот окаянный дьявол Лесаж втянул ее в отправление кощунственных обрядов. Как проходили эти службы? Как? Два сбившихся с пути истинного священника, Даво и Мариетт, приходили иногда к ней и читали мессы на обнаженном животе девущки или женщины.

— А правда ли, что священник, как говорит Лесаж, во время служения мессы целовал срамные части тела женщины? — спрашивает председатель суда.

Ла Вуазен снова утвердительно кивает головой. Она признает все, чего от нее добиваются. Десятки, сотни сделанных абортов. Она обвиняет в этом и других женщин. Называет все новые и новые имена. Можно подумать, что в Париже живут одни только ведьмы да колдуньи: Трианон, Доде, Пети, Бержеро, Дюваль, Шэплен, Бельом. А еще Марре, Делапорт, Пеллеуье, Пулэн, Вотье. Все они незаконно делали аборты, занимались ворожбой, а главное, все они отравительницы.

Яды. Именно к этому и вел председатель суда. Как стало известно теперь, после признаний маркизы де Бренвилье, самые знатные дамы, не задумываясь, прибегают к ним для того, чтобы избавиться от мужа, от отца или неугодного любовника.