Латзарю с трудом сдерживает злость:

— Весьма высокопоставленные особы просили господина Кальметта ие разглашать содержание этих документов. Следовательно, я не вправе предавать их гласности.

— Милостивый государь, — напыщенно и несколько театрально говорит Лабори, — уклоняясь от прямого ответа, вы клевету отягощаете ложью!..

— Я никогда ни на кого не клеветал! Все, что я сказал, чистая правда! Документы существуют! — вне себя кричит Латзарю. — Брат господина Кальметта передал их президенту республики!

В зале слышится ропот. Теперь понятно, почему Шеню не использовал показания Латзарю. Он связан государственной тайной! Стало быть, процесс фальсифицирован в самой своей основе.

Лабори чувствует, что еще немного — и он утратит контроль над аудиторией. Присяжные заерзала на скамейках. И тут интуиция подсказывает бывшему защитнику Дрейфуса поистине гениальное решение. Если публика возмущается, надо возмущаться вместе с ней.

Повернувшись к государственному обвинителю, адвокат дает волю своему гневу:

— Помилуйте, господин прокурор, так, значит. эти документы находятся в руках правительства! Почему же в таком случае они не приобщены к делу? Я требую незамедлительно наложить на них арест. Как защитник, я вовсе не обязан соучаствовать в каких-то сомнительных делах, быть может! дозволительных в парламенте, но недопустимых в суде. Пока я принадлежу к сословию адвокатов, этому не бывать!

Блистательная тирада. Публика разражается аплодисментами. Лабори торжествует победу. Прокурору остается только обратиться с просьбой к правительству сделать официальное заявление по поводу «зеленых документов». Заседание закрывается под оглушительный шум зала. Как разобраться теперь, кто здесь лжет, а кто разыгрывает комедию. И хотя всем любопытно услышать, каков же будет завтрашний ответ правительства, трудно избавиться от неприятного ощущения, что в этом процессе политика окончательно возобладала над правосудием и что до истины уже не докопаться.

Двадцать третьего июля 1914 года к началу четвертого дня судебного разбирательства собралось столько народу, что даже скамьи, отведенные для представителей прессы, захвачены публикой.

Тут и важные господа в визитках, сурово поглядывающие сквозь стекла своих лорнетов, и девицы с осиными талиями, в платьях с глубоким декольте. Трудно сказать, кто же из двоих — Анриэтта или Жозеф Кайо — привлекает больше зрителей.

Разумеется, господин Кайо официально присутствует на суде всего-навсего в качестве свидетеля.

Но со вчерашнего дня подлинным героем сделался именно он, ибо вчера истцы, за которыми стоят политические противники Кайо, предъявили обвинение лично ему, бывшему премьер-министру и министру финансов, лидеру радикальной партии и вожаку пацифистов, стремящихся любой ценой избежать войны, обвинение в организации преднамеренного убийства Гастона Кальметта с целью предотвратить публикацию отнюдь не любовных писем, а небезызвестных «зеленых документов», то есть немецких телеграмм, по всей вероятности подтверждающих, что Жозеф Кайо в тайне от кабинета министров вел переговоры с Германией.

Сегодня будут заслушаны показания госпожи Гсйдан, первой жены Кайо, подозреваемой в том, что она передала Гастону Кальметт опубликованное в его газете письмо.

Заседание обещает быть бурным… Многие опасаются даже провокаций со стороны националистов и «королевских молодчиков». Поэтому сегодня утром посетители снова столкнулись с корсиканским отрядом Жозефа Кайо… Журналисту, упрекнувшему его в том, что он прибегает к помощи этой «полиции», Кайо сухо отвечает:

— Если бы моя корсиканская гвардия не сдерживала весь этот сброд, он бы приступом взял Дворец правосудия!

Словом, судя по шумным аплодисментам, которыми встречено появление бывшего премьер-министра, сегодня, 23 июля 1914 года, в зал заседаний суда проникло не слишком много его противников.

Председатель открывает прения сторон. И сразу же государственный обвинитель Эрбо торжественно зачитывает ответ правительства на полученный накануне запрос.

— «Переданные президенту республики бумаги, именуемые «зелеными документами», ошибочно выдаются за копии несуществующих документов. Следовательно, они не могут быть вменены в вину господину Кайо».

Как можно делать копии с несуществующих документов? Очевидная несообразность слов прокурора встречена тяжелым молчанием. Столь нелепая версия не удовлетворяет даже сторонников Кайо.

Всем доподлинно известно, что документы существуют. Многим они, однако, представлялись менее обличительными, чем о том заявляли правые. Теперь же и у них зародились сомнения.

— Инцидент исчерпан, — торопливо заключает Альбанель.

— Разумеется, исчерпан, — негодует Шеню. — Исчерпан, к удовлетворению господина Кайо. Но не к моему!

И он продолжает:

— Весьма ловкий маневр, в результате которого господин Кайо неисповедимыми путями за одну ночь заручился официальным свидетельством своей лояльности по отношению к французскому народу в связи с одному ему известными документами.

Кайо резко вскакивает с места. Поправляет монокль, скрещивает на груди руки, надменно вскидывает голову:

— Господин Шеню, вы, должно быть, не расслышали, что сейчас сказал от имени правительства господин прокурор: документов, о которых идет речь, не существует!

— А я утверждаю, что они существуют! — не успокаивается Шеню. — Но не могу обнародовать их содержание по соображениям государственной безопасности!

— Господа, — на этот раз Кайо обращается к присяжным, — полагаю, мне надлежит проявлять сдержанность и спокойствие в ответ на нападки адвоката Шеню, ибо он, по-видимому, не несет за них личной ответственности.

Шеню в ярости.

— Я, сударь, отвечаю за свои слова. Вы угрожаете мне. И напрасно. Вы не знаете, с кем имеете дело!

Реплика адвоката встречена такими шумными аплодисментами, что Жозеф Кайо предпочитает воздержаться от ответа. Аплодисменты эти для него тем более оскорбительны, что, в общем-то, аудитория НС настроена к нему враждебно. А председатель тем временем уже приглашает свидетельницу, которая особенно интересует публику, — госпожу Гейдан.

Бывший премьер-министр садится, заметно уязвленный. Ему еще не доводилось склонять голову перед соперником. Однако, встретив взгляд своей первой жены, которая, гордо выпрямившись, стоит у барьера, он обретает уверенность в себе. В улыбке, играющей на его тонких губах, сквозит ирония и гордость, гордость мужчины, знающего, что он любим и той блондинкой, которая, сидя на скамье подсудимых, не спускает с него глаз, и этой высокой красивой брюнеткой, которая сейчас будет говорить…

Когда дрожащим от волнения голосом госпожа Гейдан рассказывает о прошлом, о том, что «она хотела остаться госпожой Кайо, но другая вытеснила ее», по залу проносится шепот сочувствия. Все понимают, что за политическим скандалом скрывается трагическая история любви и ненависти.

— Письма, — продолжает госпожа Гейдан, — адресованные моей сопернице, в краже которых она меня обвиняет, страшны только для меня, и ни для кого больше. А ее письма ~ это письма разъяренной женщины, которой не терпелось отделаться от меня. В них нет и речи о политике.

Встает Шеню:

— Покажите эти письма суду, госпожа Гейдан, иначе вам не поверят!

— Нет, господин Шеню, я не хочу их показывать. Повторяю, онп имеют значение только для меня. Вы не найдете в них того, что могло бы вас интересовать, В них нет ничего порочащего господина Кайо.

— Покажите их, сударыня, — настаивает Шеню, — вам могут не поверить!

— Нет, — упрямо твердит госпожа Гейдан. — Да я их никогда никому не показывала.

— Вам не поверят, — повторяет метр Шеню.

Но потом вдруг меняет тактику. Теперь он пытается сыграть на ненависти госпожи Гейдан к новой госпоже Кайо.

— Выслушайте меня внимательно, госпожа Гейдан…

Располагающий к себе, вкушающий доверие Шеню подходит к свидетельнице. Коротенькие волосинки топорщатся на голове. «Лысина, стриженная под бобрик», съязвил однажды один из его коллег.