33

на Православном Востоке образует насильственный перерыв, производит видимый хаос в людях, делах и самих вещах. Вплоть до последнего короля, история Иерусалимского Королевства есть повесть бесполезных походов, нелепых предприятий, всякого рода рыцарских авантюр, закончившихся новым движением Ислама».[52]

2 октября 1187 года в Иерусалим, после месячной осады его, вошел Саладин. Скоро все церкви города, кроме храма Воскресения были обращены в мечети. Отсюда возникает ряд новых крестовых походов, по существу представлявших собой англо-французскую военную авантюру, ухудшавшую положение вещей в Палестине. Последний из этих походов – седьмой, по словам проф. Кондакова, «вместо того, чтобы освободить Иерусалим, только усилил тягости ига над ним»,[53] ибо Святая Земля стала теперь ареной кровавой вражды между самими крестоносцами: тамплиерами и госпитальерами, приведшей страну в 1265 году к новому разгрому. В 1290 году пала цитадель крестоносцев в Палестине Птолемаида (Сен-Жан-д'Арк) и Св. Земля окончательно подпадает под власть Ислама. С этого времени начинается холодная война христианских государств между собой за обладание Палестиной и ее святынями, война, сводящаяся к дипломатическим интригам перед султанами, путем которых эти государства покупают или получают в

 

34

пользование то или иное святое место. В самой же Палестине эта «холодная» война подогревается национальной рознью между потомственными владельцами Палестины – евреями и арабами, а также религиозными распрями между греками и латинянами.

В этом более чем тысячелетнем кошмаре военно-хищнических авантюр, фанатизма и нетерпимости к чужим религиозным убеждениям, кошмара, имя которому «кровь и огонь», естественны были мольбы к Небу и вопли о помощи свыше, и чем дольше тянулся этот кошмар, чем ужаснее было насилие, тем, естественно, больше обращалось молитвенных взоров и воздыханий сердечных ко Гробy Господню. У него искали утешения, от него ждали чуда, понимая это чудо по-разному одни – как ниспослание благодатной силы, укрепляющей в страданиях и путеводящей в испытаниях, другие – как знамение, посрамляющее неверных и внушающее им страх перед святыней. Ожидание второго, т. е. чуда как знамения, будучи свойственно психологии большинства вообще, в условиях накаленной атмосферы постоянных погромов, убийств, всякого рода насилий и святотатства, когда изнуренные ужасами люди теряют самую способность рассуждать и вникать в суть явлений, легко воспринимается массами как свершившийся факт. Нет нужды останавливаться на природе этого явления, относящегося к области психологии. История человечества полна всякого рода сказаниями о знамениях, которые являлись постоянными спутни-

 

35

ками социальных бедствий вне зависимости от исповедуемой религии. Поэтому не случайно первые сообщения о чудесном огне в Иерусалиме появляются не в золотую пору его церковной и общественной жизни, а в лихолетье. В это время обряд становится знамением, устрашающим диких завоевателей и ободряющим угнетенных. Такое значение его прекрасно отмечено французским паломником Фульхерием де-Шартрой, посетившим Иерусалим в 1101 году, т. е. в пору владычества в нем крестоносцев. Описывая обряд святого огня, он говорит: «Все мы громко восклицая Ku,rie evle,hson, также молились Господу и ожидали, что патриарх, вышедши из часовни Гроба Господня, проявит нам обретенный там свет, а так как и после стольких молений Господь не благоволил услышать нас, то мы начали думать, а многие мудрейшие стали даже говорить, что может быть по определению промысла Божия уже никогда более не будет сходить огонь, потому что в прежние годы, при малочисленности здешних христиан, т. е. греков и сириян, было необходимо, чтобы этот огонь сходил по обыкновению ежегодно, иначе, если бы в каком-нибудь году он не сошел, то язычники, наблюдавшие и следившие за этим, немедленно умертвили бы всех; а теперь, так как все мы здесь при помощи Божией совершенно безопасны, то, если огонь и не сойдет, мы не боимся быть умерщвленными. Теперь же мы являемся здесь преемниками, если можно так выразиться, того самого огня, потому что при помощи Божией мы защищаем от языч-

 

36

ников как найденных здесь христиан, так и вместе с ними самих себя; и если бы Бог видимым образом не утешал их, то мы не нашли бы здесь в живых ни одного из них. Поэтому какая же теперь надобность в том, чтобы сходил св. огонь?»[54]

Итак, по Фульхерию чудесный огонь нужен был как средство, устрашающее диких завоевателей от новых погромов. В условиях же, когда в Иерусалиме водворились крестоносцы, надобность в этом чуде миновала, так как сами крестоносцы являются защитниками его святынь, и в этом смысле «преемниками того самого огня», который защищал эти святыни ранее. Однако не всем суждено рассуждать так, как рассуждал Фульхерий, немногим свойственно присутствие духа, да и сами времена с падением в Палестине власти крестоносцев для христиан не изменились в лучшую сторону. Как уже было сказано выше, обстановка в Палестине после крестовых походов ухудшилась. К погромам, насилию и диким расправам мусульман прибавились вероисповедные распри, тоже часто доходившие до кровопролитий. Отсюда св. огонь приобретает значение знамения, не столько устрашающего неверных, сколько обличающего еретиков. Такое апологетическое значение придает ему уже игумен Даниил, посетивший Иерусалим во время владычества им крестоносцев, когда он говорит: «Фряжьскаа каньдила повешена бяху горе, а от тех ни едино же взгореся».[55] Позднее другой наш паломник пишет: «Сниде огнь из гроба Господня яко молния

 

37

на патриарши руки, и свещи зараз загорятся в патриаршеских руках предо всеми людьми; тут же и на Гробе христианское кадило загорится, а от иных вер, что ни есть, кадило не загорится никогда ни едино».[56]

Не без влияния дипломатических интриг перед султанами и тех же религиозных распрей появляется легенда о том, как армяне откупили у турок право получать св. огонь на Гробе Господнем, лишив этого права греческого патриарха, и как тогда «на посрамление и на постыдение треклятым арменом» огонь сошел не на Гроб Господень, а на ту колонну, под которой сидел и плакал греческий патриарх.[57]

Заметим, что религиозные и национальные распри в Палестине, в силу которых св. огонь в глазах уже игумена Даниила принимает значение обличительного знамения свыше, не прекращались до последнего столетия. Если общая культура человечества на рубеже двух тысячелетий христианской эры сделала, сравнительно с культурой средневековья, гигантские шаги вперед, то фанатизм и нетерпимость к чужим религиозным убеждениям на святых местах не уменьшились. По сообщению проф. Кондакова в 1810 году латиняне, после того, как им удалось восстановить через суд свои права на участие в храме Воскресения, отнятые у них благодаря проискам греков перед турецкими властями, свое водворение в храме начали с того, что «вошли во святой кувуклий и выбросили из него греческие

 

38

иконы, кресты, подсвечники, лампады; иконы были закрыты, к кувуклию поставлен был сторож… На месте обретения св. креста алтарь был разобран, мраморные плиты кувуклия выломаны… Рукопашные схватки и новые хождения по мукам повторялись в 1811, 1815, 1817 и последующих годах».[58]

В дневниках преосв. Порфирия Успенского под 8 марта, 1853 года читаем: «Воскресение. В Святогробском храме после обедни подрались сперва сирияне и армяне, а потом армяне и православные. Поводом к драке послужило разладье армян и сириян за одну келью в ротонде Гроба Господня, которой требовали сирияне от армян, как своей давней собственности, а эти не хотели возвратить ее. Когда началась драка между ними, тогда православные поклонники загородили собой жен своих, стоявших у часовни Гроба Господня. Но армяне, не разобрав, кто чей, ударили 2-3 наших и оттого драка стала общая. Никто не был убит. Армянские монахи принимали участие в общей свалке. Один из них ринул скамью на православных сверху ротонды. Но, к счастью, они заметили ее и расступились. Она упала на пол. Ее тотчас изломали в куски и ими начали бить армян. Наместник нашего патриарха Мелетий разнимал дравшихся и не обошелся без толчков. Наконец пришли турецкие солдаты с ружьями и восстановили порядок».[59]