— Грязный сукин сын, — повторил он. — Если бы убили одну только девушку, никто даже не обратил бы внимания. А тут — профессор, общественный интерес. Он, подлец, книжки по общественной нравственности писал. Универсальные ценности, гуманизм, е-мое… Этические коды составлял для молодежи. Как же такого не оценить? Вот и оценили. Газеты, начальство, политики, радио, телевидение… весь округ на уши с этим убийством поставили — только бы подонка отмыть.

— Мой тогдашний босс, который потом в генералы вышел, так задачу и поставил: ты, говорит, Алекс, должен понять. Дело, говорит, не в самом профессоре Бруке и его дерьме. Дело в том, что, если мы профессора не отмоем, то дерьмо это ко всему его этическому коду прилипнет. Можем ли мы себе такое позволить в обстановке роста молодежной преступности и падения нравов? Нет, Алекс, не можем. Так что отмывай дядю и почище. А прогрессивная общественность тебе поможет.

— И отмыли гада. А дела эти остались… — он снова покосился на папки. — Знаете, парни, сколько мы безымянных трупов находим? В дюнах, на стройплощадках, в темных дворах… а сколько еще не находим? Ведь их никто здесь хватиться не может — этих проституток. Кто их тут знает, кто ждет домой? У них здесь и дома-то нету. Ни дома, ни родных, ни друзей. Есть знакомые, такие же, как они сами — проститутки да сутенеры, те, что в полицию не побегут, потому что боятся ее, полиции, и правильно боятся. Даже потерявшуюся собаку хозяева ищут… а этих искать некому.

— Хорошо, если просто увезут, изобьют, изнасилуют, отнимут все, включая одежду, да и выбросят на обочине: беги, шлюха, голышом, людям на потеху. Я сказал «хорошо», потому что бывает и хуже… — Литцман кивнул на папки.

Берл осторожно кашлянул и взглянул на настенные часы. Прошло уже пять минут из отведенного им получаса.

— Мы вообще-то о том деле, — напомнил он.

— Так и я о нем! Кто их, по-вашему, убивает? Такие, как Брук, моралисты хреновы! То дело… что вас конкретно интересует?

— Геля, — коротко ответил Колька.

— Геля… — полицейский помолчал, зачем-то подобрал карандаш, постукал им по столу, взглянул на Кольку. — А ты ей кто будешь?

— Долго рассказывать. Ищу я ее.

— С того времени?.. Хотя, чему я удивляюсь? Такую можно хоть всю жизнь искать… — Литцман смял пустую сигаретную пачку и полез в ящик стола за новой.

Берл и Колька молча смотрели на то, как он распрямляется, аккуратно распечатывает обертку, вытряхивает сигарету, закуривает. Его раздражение и спешка сменились странной задумчивостью. Помолчав, Литцман вдруг подмигнул и улыбнулся, впервые за все время. Улыбка у него была хорошая, неожиданно веселая, слегка даже мальчишеская.

— Профессора-то она зарезала, — заговорщицки прошептал он, наклоняясь к столу. — И маньяка того, Синева — тоже. Хотя Синеву повезло, жив остался. Если бы мы на десять минут позже подъехали, сдох бы, сволочь. Но в итоге даже хорошо вышло — было на кого все повесить. Так что, считай, Геле тоже повезло…

Литцман выпрямился, показал сигаретой на Колькин стул.

— Вот здесь она сидела, на этом самом месте. В первые недели все молчала. Шок. Видели бы вы, что Синев с ее сестрой сделал… — он покрутил головой, будто отгоняя неприятное воспоминание. — Ну, молчала, что ж поделаешь. Но пресса-то не молчала, вместе с прочими болтунами. Жизнь, что называется, продолжалась. Шум стоял до самого неба. Начальство требовало представить версию. Правильную версию, чтобы всем понравилась. Короче, пришлось обойтись без Гелиных показаний.

— И в этом ей тоже повезло. Потому что, когда она наконец открыла рот, сидя вот на этом самом стуле, то понесла такое, что лучше бы не слышать. Про вину свою ужасную, про расплату и так далее… у меня аж уши в трубочки завернулись. Мы с ней тогда были вдвоем в кабинете. Магнитофонных записей не велось — а зачем их вести, если она все равно молчит? Вот что, говорю, красавица. Ты, говорю, ничего этого не говорила, а я ничего этого не слышал. Ты, говорю, такая хорошая была, пока молчала, а лучшее, как известно, враг хорошего. Возвращайся-ка ты в свой шок, договорились?

— Она, конечно, стала возражать, но тут я быстро правильную линию взял. Сестру, мол, не вернешь — это раз. Убийцу гадского нужно засадить, и не столько из мести, сколько для того, чтобы других защитить — это два. Так что теперь надо бы и о себе подумать — это три. И не о себе даже, а о ребенке твоем, которому ты, мол, сейчас принадлежишь — это три. И если ты непременно хочешь воспитывать его из тюрьмы, то, пожалуйста, никто у тебя этого удовольствия не отнимет. Только зачем? Зачем, Геля?..

— В общем, замолчала она снова, на этот раз уже — до конца. На суде все тоже прошло в одни ворота. Никто ее особенно и не допрашивал, все больше жалели, даже синевский адвокат. Хотя какой у него был адвокат… общественный… а общественность все уже заранее расписала — кто прав, кто виноват и на сколько пожизненных. Получил по самые уши… — Литцман усмехнулся. — Кстати, сдох он все-таки от ножа. Зарезали на прошлой неделе во время отпуска.

Он исподлобья взглянул на своих гостей. Гости отвечали ему видом вежливого равнодушия — слегка чрезмерного, на опытный следовательский взгляд.

— Мы в курсе, господин инспектор, — сказал Берл. — Читали в газетах. А что случилось потом? Насколько нам известно, Геля и еще две девушки содержались в спецубежище.

Литцман саркастически фыркнул.

— Спецубежище… слово-то громкое, а на деле — крошечная квартирка в дешевом районе. По идее, им убежища вообще не полагалось: прятаться-то было не от кого. Обычно ведь как делается: сначала уговариваешь проститутку дать свидетельство, что само по себе целый проект. Свидетельствовать никто не хочет. Боятся. И за себя, и за родных дома. Приходится искать либо такую, которая уже совсем на грани, и оттого ей все по барабану, либо такую, которую можно купить всякими обещаниями — вид на жительство и так далее.

— Уговариваешь, стращаешь, врешь… и все для того, чтобы какого-нибудь подонка, торговца или сутенера, посадить. Бывает, всю душу в это вбухиваешь. После таких усилий девушка тебе уже дороже родной сестренки. Понятно, что бережешь ее до суда пуще глаза: прячешь, охраняешь. За ней ведь те самые торговцы или сутенеры тем временем тоже охоту ведут… Ну а Геля и те две девчонки… их еще звали как-то одинаково…

— Люси.

— Во-во, Люси… за ними ведь никто тогда не охотился. Так что квартирку они получили исключительно из-за важности дела. Из-за профессора, другими словами. Охраны не было вообще. Какая охрана? Нас в отделе сейчас четверо, а тогда и вовсе втроем пахали. На весь округ. Знаете, сколько девушек ежегодно в страну прибывает по нелегалке? Три тысячи! И каждая — наша клиентка… в потенции, конечно… — он вздохнул и указал на папки. — И вот он, результат.

— А после суда? — спросил Берл. — Не оставили же вы им квартиру после суда?

— Конечно, нет. После суда они подлежали высылке. Но одно дело сказать «подлежали», и совсем другое — выслать. Пока то да се, бюрократия и прочее… в тюрьму не посадишь — не виноваты ни в чем. Да и полна тюрьма под завязку. Вот и все.

— Что — «все»? — не понял Колька.

— Разбегаются, — пояснил Литцман. — Ищи ветра в поле. Эти две Люси первыми свалили, навсегда и без следа. А потом и Геля.

Он погасил сигарету и посмотрел на часы.

— Погоди, погоди, — сказал Колька. — И что же, ты о ней с тех пор ничего не слышал? И не искал?

— Ты что, всего этого не видишь? — полицейский широким жестом обвел нагромождения папок. — Или надо объяснять? Следствие закончено, забудьте. Был когда-то такой фильмец, помнишь?..

— Помню, — кивнул Колька. — Про мафию.

— Во-во, про мафию, — подтвердил Литцман. — Ты это так вспомнил, или, как говорится, со значением?

— Извините, инспектор, — вмешался Берл, гася в зародыше опасное развитие темы. — Там ведь была еще какая-то Сара, психолог.

— Точно, была… — Литцман отвел от Кольки неодобрительный взгляд. — Старушка-пенсионерка. Работала у нас на добровольных началах. Не знаю, жива ли еще. Ей уже тогда лет шестьдесят с хвостиком набиралось. С длинным хвостиком. Нет, не знаю…