А надо-то именно так. Потому что теперь он уже ученый. Теперь он не может позволить какой-то сучке испортить ему характеристику. Он хочет выйти из тюряги и вернуться на родину. И поэтому никто не должен почувствовать, как он прихватывает свою недоумевающую добычу за шею, как сует лезвие под ее мокрый от внезапного ужаса носик, как он заламывает ее, раздирая надвое кофточку, так что пуговицы брызгами летят во все стороны и как другое лезвие — могучее, пульсирующее, огненным столбом растущее из его чресел — вспарывает сучке ее покрытый гусиными пупырышками животик. Вспарывает! Вспарывает!

Игорь перевел дух и открыл глаза. Остановка была по-прежнему пуста. Хорошо, что никто не обратил внимания, как он тут пыхтел. Да, сегодня яйца у него заряжены нешуточно. Разбаловался в отпусках… А это значит, что сегодня надо быть осторожным вдвойне. Прежде всего — алиби. Алиби у него всегда одно и то же, надежнее некуда — Васька Капитонов, славянский брат. Васька знает. Васька смеется и говорит: «Им же лучше, жидовкам. От русской спермы, небось, не похужают.»

А тогда, в самый первый раз, он про алиби даже не думал. Так уж получилось. Первый раз так и остался самым острым… вон — до сих пор колется. Второй курс института, поездка в колхоз. Тогда ему было девятнадцать. Девятнадцать лет позора.

Вообще-то не совсем девятнадцать. Позорные годы начались в пятнадцать, но все равно — каждый из этих четырех лет шел за пять, не меньше. К девятому классу все его друзья уже трахались, как кролики, и только он еще был девственником. Исступленно онанировал над глянцевыми журналами, а так чтобы с сучкой — нет. Наконец, на одной вечеринке Витька Кузнецов, выйдя из комнаты, где только что трахнул Вероничку — знаменитую давалку из параллельного класса, взял его при всех за плечо и громко сказал: «Хватит сачковать, Игорек. Иди поработай. Вероничке тебя хочется. Все уже по разу прошли, а ей всё не хватает.»

Игорь хотел ответить что-нибудь залихватское, но Витька под общий хохот втолкнул его в комнату и захлопнул дверь. Выскакивать назад означало становиться вечной мишенью для насмешек. Игорь в нерешительности стоял у двери, привыкая к темноте.

— Ну что ты там стоишь, Игореша? — Вероничка лежала на кровати, белея скрещенными ногами. — Раздевайся. Я люблю когда совсем голые.

Игорь стал раздеваться, не в силах оторвать взгляда от курчавого треугольника в низу Вероничкиного живота.

— Интересно? — лениво спросила она. — Витька сказал, что ты это только в журналах видел. А вот это там тоже показывают?

Она широко раздвинула ноги и засмеялась:

— Заходи, открыто.

Во рту у Игоря пересохло. Сердце билось у самого горла. На четвереньках он заполз на кровать. Теперь надо было делать то, что он многократно представлял себе, разглядывая порнографические картинки. Он наконец-то был в постели с женщиной! Игорь почувствовал дрожь в руках и какую-то потную слабость. Его трясло.

— Ээ-э… — разочарованно протянула Вероничка. — Да тебя еще разогревать надо. А я навроде как готовое блюдо заказывала. Ладно, черт с тобой… уж больно хочется…

Она уложила Игоря на спину, оседлала и зачмокала, обхватив его за бедра обеими руками. В голове у Игоря плыло. Перед глазами раскачивалась Вероничкина промежность — почти такая же, как в журналах, но намного менее гладкая. Он не чувствовал никакого возбуждения — ничего, кроме ужасающей слабости и стыда.

— Тьфу! — сказала наконец Вероничка отчаявшись и начала сползать в сторону, отплевываясь и пальцами вытаскивая что-то изо рта. — Мало того, что импотент, так еще и волосы у тебя там лезут. Тьфу! Не везет, так не везет…

Неловко ворочаясь, она случайно заехала ему пяткой по носу. Получилось не очень сильно, но нос у Игоря всегда отличался повышенной слабостью, так что кровь все-таки закапала.

— Витька! — громко позвала Вероничка.

— Чего? — заорал Витька из комнаты, перекрикивая музыку.

— Иди сюда!

— Чего?.. Эй, вырубите музыку, не слышно!

Музыку вырубили, и в наступившей тишине отчетливо прозвенел громкий Вероничкин голос:

— Забирай своего лысого импотента! А сам иди сюда. Я недотраханная домой не поеду!

Последовавший взрыв гомерического хохота Игорь запомнил на всю жизнь. И тот, и следующий, когда он, наскоро одевшись и зажимая рукой кровоточащий нос, появился в дверях перед пьяной компанией друзей, приятелей и просто малознакомых парней и девчонок.

Какая-то девица спросила:

— У тебя что — месячные?

— Нет, это ему целку порвали, — ответил кто-то другой, и все снова попадали со смеху.

Конечно, он убежал. Но назавтра пришлось снова идти в школу, видеть издевательские усмешки, слышать, как девицы на переменке прыскают ему в спину. А уж «лысый импотент» приклеилось к Игорю накрепко. Теперь его так дразнили даже первоклассники. Он заставил бы мать поменять ему школу, но на практике это означало бы просто расширение круга позора: там непременно узнали бы обо всем. Мир тесен и жесток, особенно мир подростков.

Летом мать увезла его отдыхать на юг, в Крым. В новой компании на берегу не было ни одного земляка-ленинградца, и Игорь наконец-то вздохнул свободно. Конечно, он еще продолжал испытывать неприятное ноющее чувство, присоединяясь к общему хохоту после рассказанного кем-либо скабрезного анекдота или выдавливая из себя шутку по поводу какого-нибудь особо роскошного украинского бюста, вываливающегося из легкомысленного не по размеру бикини… но здесь, где никто не знал его стыдной тайны, можно было представить себе, что на самом деле все в порядке, что случившаяся с ним беда — и не беда вовсе, а ничего не значащая осечка — с кем не бывает? — и все еще волшебно устроится самым наилучшим образом.

Парнем Игорь был красивым, стройным, плавал и нырял лучше многих, умел поговорить; вдобавок ко всему, от деда, многие годы проработавшего на «Ленфильме», он перенял панибратскую, небрежную манеру рассказов о кинознаменитостях — в общем, по всем статьям подходил на роль лидера, короля, центра компании. Увы, лидерство требовало еще и внутренней уверенности, а ее как раз таки и не хватало. Но парадоксальным манером именно то, что Игорь столь небрежно отказывался от короны, придавало ему дополнительную загадочность, делая и вовсе неотразимым.

В общем, никого не удивило, когда на него положила глаз самая красивая блондинка в компании. Когда Игорь почувствовал опасность, было уже поздно. Ночное купание на пустынном пляже завершилось почти полным повторением истории с Вероничкой. И хотя кемеровская блондинка выразила свое разочарование намного более интеллигентными словами, чем грубая питерская нимфоманка, Игорю от этого легче не стало. Даже наоборот, презрительные слова утешения отчего-то звучали еще унизительней откровенного издевательского гогота.

Пришлось вернуться в город раньше времени. Матери Игорь наплел про внезапный допнабор в подготовительную группу при университете. Позор, как ничто другое, способствует изобретательности объяснений. А мать особо и не вникала; скорее всего, она только обрадовалась. Шлюха. Он всегда ей только мешал, с самого рождения… вернее, еще до рождения, когда она залетела в возрасте шестнадцати лет неизвестно от кого. Если бы не дед, решительно воспротивившийся аборту, Игорь вообще не появился бы на свет.

Дед был единственным нормальным человеком в их идиотской семейке, если, конечно, закрыть глаза на его еврейство. Самое смешное, что при этом он не приходился ни Игорю, ни его матери никем — если смотреть по крови. Бабка приехала в Питер лимитчицей из вологодской деревни, просто, чтобы не сдохнуть с голоду. Закончила курсы маляров, жила в общежитии, да там и забеременела по причине тесноты, недосмотра и пьяных комсомольцев. Беременность означала вылет из общаги, из бригады и из города. Обо всем этом, глотая слезы, она и рассказала участливому хозяину богатой квартиры, где ее бригада производила левый ремонт.

Хозяин пожалел девушку и утешил добрыми словами, за что она и отблагодарила его единственно доступным ей способом, там же, на разрезанном рулоне обоев, в комнате, пахнущей клеем и краской. Он был старше на двадцать пять лет и один как перст. Отец-профессор погиб в ополчении, мать умерла в блокаду, все многочисленные близкие и дальние родственники лежали в расстрельных рвах, распределившись примерно поровну на пространстве от Крыма до Латвии. Пройдя войну от звонка до звонка фронтовым оператором, он повидал всякого и теперь просто хотел жить. Удивительно ли, что ему показалось, будто сама Земля Обетованная в образе восемнадцатилетней вологодской молодухи, текущей слезами и поцелуями, лежит перед ним на рулоне обоев? Там же он предложил ей руку, сердце и, что самое ценное, прописку.