Конец речи св. апостола. В этих немногих, но возвышеннейших, боговдохновенных словах, св. апостол Павел изложил всю сущность учения о религии, как языческой, так и христианской; а сопоставив их рядом, показал всю нелепость идолопоклонства, как и истинно божественное происхождение христианства. Божественность христианства он указывает, с одной стороны, в недосягаемой высоте и чистоте христианского учения о Существе высочайшем, о близости к Богу человеческой природы, порожденной самим Божеством, как и о падении человека, об упадке его смысла до того, что он вообразил было божествами собственные изделия своих рук, своего искусства и вымысла из низких веществ; а с другой стороны, указывает в знамениях и чудесах, которыми подтверждено божественное посольство Иисуса Христа, особенно же в поразительнейшем и достовернейшем из чудес, именно в воскресении Основателя нашей веры из мертвых, — и в воскресении, засвидетельствованном многими очевидцами Воскресшего, числом более 500 братий, из коих многие к этой поре уже и почили сном смерти, а многие оставались еще в живых; — о чем апостол Павел в эту же пору писал к соседям афинян коринфянам. Одним словом, с научно-богословской точки зрения это такая в кратких словах многосодержательная речь, что из нее можно бы извлечь целую богословскую систему. И все это изречено в художественнейшей форме, по всем приемам ораторского искусства: сначала апостол как бы благорасполагает афинян; хвалит в них достойное похвалы, именно их набожность, кидающуюся в глаза, выражающуюся в благолепных чтилищах, — в великолепных храмах. А затем выражает сожаление, что их религиозность так жалко направлена. Далее, всему афинскому ареопагу, сему высшему собранию блюстителей народных обычаев, религиозных уставов и законов отечественных, прямо пред глаза выставляет всю неразумность и низость язычества и, сравнительно с ним, всю недосягаемо божественную высоту христианства; в заключение же строго, именем Бога высочайшего, требует от этих отцов отечества не только покаяния в заблуждениях, но и отвержения исконной отечественной веры и решительного обращения к вере новой, указывая им грозного Судью вселенной в лице Иисуса Христа, Которого божественность засвидетельствовал Сам Бог, воскресив Его из мертвых, — чудом почти неслыханным от начала мира.

Какие же плоды принесла эта возвышеннейшая речь величайшего из учителей христианства, из ораторов всего мира? По-видимому, самые незначительные.

Раздражаясь в душе зрелищем этой столицы языческих религий и образования, Павел несколько дней состязается с иудеями, их прозелитами и со многими из встречавшихся; не видно, чтобы кто из них обратился. Состязается с некоторыми из философов стоических и эпикурейских, — где же философам сознать свои заблуждения!? Многодневными своими беседами со всем этим народом заслуживает прозвище суеслова: он, апостол Павел, суеслов!… Умнейшие из афинян видят в нем только любопытное, да и странное зрелище, потому что он, кажется, делает безнадежное дело, проповедует каких-то новых богов, — кому проповедует? Афинянам, которые и в своих-то богов переставали верить. Стоит ли слушать? Однако же, отчего и не послушать эту новость, не полюбопытствовать, что это за новое учение, которое проповедует этот странный человек, так не похожий на афинянина ни по образованию, ни по внешней выдержке? Расскажи же нам, а мы послушаем эту новость, как новость, не больше. А когда он произнес свою высокую, глубокомысленнейшую, в высшей степени, смелую речь, — речь, которой разумности и величайшей серьезности не могли не понять, — они, очевидно, крайне смущенные, или, точнее — сконфуженные этой речью, — вот накликали! Этот странный человек всему ареопагу в лицо сказал, что ваша афинская святыня, которою вы так выставляетесь, ваше исповедание, к которому вы внутренне холодны, однако же, для виду принадлежите, — все это, более простительное во времена неведения, теперь отжившая, явная всякому и потому преступная нелепость. Сконфуженные такой неожиданностью, не непостыдной для них, одни из них стали насмехаться, чтобы выйти из положения в высшей степени неловкого и поддержать видимость своей философской мудрости, — насмехаться по поводу того, что нашел-де где и кому рассказывать о воскресении мертвых. А другие поскорее выпроваживают его из своего священного ареопага: в другой раз зайдешь, в другой раз тебя послушаем, а теперь уходи, ты нам не нужен. Итак, Павел изыде из среды их.

Только и плодов было от всех этих многодневных бесед апостольских, от этой высочайшей из речей апостольских! Но только ли всего? Нет. Некоторые мужи, пристав к нему, уверовали. Между ними был Дионисий Ареопагит, — другого уверовавшего ареопагита не оказалось, — да женщина, именем Дамарь, и другие с ними. Вероятно, эти два лица были из образованного высшего круга, Дионисий даже член ареопага (впоследствии епископ афинский) и женщина Дамарь, вероятно, известная, именитая в Афинах, и другие с ними безымянные, безвестные, которые так и остались безвестными. А все прочее, все эти философы, жрецы, мудрецы афинские, — вся эта высшая языческая интеллигенция, учреждения, религия, идолы, жертвенники и художественнейшие храмы остались, по-видимому, процветать по-прежнему. Увы, нет!

Этот, по-видимому, странный еврей, этот малый Павел, странно споривший с мудрейшими афинскими философами, осмелившийся высказать свое раздражение против афинских идолов даже в ареопаге и выпровожденный оттуда, как неосторожно и приглашенный туда, успевший привлечь на свою сторону только всего, что одного Дионисия ареопагита, да женщину Дамарь, да еще каких-то там безвестных, — этот Павел через одно поколение обратил к христианству чуть не всех афинян, а через два-три века низверг в прах всех этих идолов, даже самого Зевса громовержца с его престола, низверг в прах все эти гордые и славные в древнем языческом мире ученые и религиозные учреждения. И все эти эпикурейцы и стоики, все эти ареопагиты исчезли, а на месте их, на века и тысячелетия, стали ученики и последователи Павла, к которому афиняне отнеслись в свое время так пренебрежительно. И все, что писал сей пренебреженный ими Павел, как и все, что тогда писалось о нем, — все это стало светочем для мира на тысячелетия (Бес. и поуч. т. III, стр. 337).

Апостол Павел в Афинах

А. Л-н.

Великий апостол народов с того момента, как божественный луч христианства озарил его душу, прошел уже многие страны со знаменем креста. Во второе великое путешествие он перенес свою деятельность даже в Европу и, пройдя многие греческие города, приближался к Афинам. С одной из окрестных возвышенностей сразу открылся перед ним город со всем его блеском, и сильный поток мыслей невольно приковал к зрелищу взоры апостола. Итак, перед ним лежал тот город, слава которого гремела по всему миру и одно имя которого приводило в восторг каждого образованного человека! Еще в школе Савл, быть может, лелеял себя мечтой — побывать в этом центре мировой учености, куда стекались для довершения своего образования молодые люди из всех концов земли. Теперь эта мечта осуществилась — но в каком виде? Теперешний Павел шел сюда не учиться, а учить… Кого бы не смутила такая разительная перемена в положении? Но тот, кто облечен был силою свыше и неустрашимо шел навстречу всевозможным опасностям и даже смерти, вдохновенный проповедник креста — смело вступил в философский город.

Проходя по улицам города, апостол с удивлением смотрел на богатство и разнообразие его исторических и художественных памятников. Все здесь напоминало величественные образы великого прошлого. На улицах и на площадях стояли статуи великих мужей и героев; но рядом с ними зоркий взгляд апостола заметил множество и таких статуй, которые изображали богов: перед ними курились жертвенники. Подобных статуй с прилежащими к ним капищами здесь было так много, что Павел возмутился духом. Но еще более возмутился дух его, когда он присмотрелся к самим афинянам: одни с благоговением преклонялись перед идолами, другие с усмешкой проходили около них — и на всех лежала печать какой-то пустоты и легкомыслия. Нет, афиняне, как бы сказал сам себе возмущенный апостол: не свет вы миру, а тьма для него! Недаром причудливый мудрец среди дня зажигал факел, чтобы с ним найти между вами хоть одного человека… Опечаленный взгляд апостола еще раз пробежал по рядам курящихся жертвенников человеческого неразумия; на одном из жертвенников взор его остановила на себе надпись, гласившая: «Неведомому Богу». Лицо апостола просветлело, и взор его блеснул чудным огнем. Еще раз с благоговением прочитав надпись, апостол, как бы почувствовав на себе новый прилив могучих сил, быстро пошел на городскую площадь.