Цветь двадцать девятая

— А где Эсера, Гриша?

— Переоделся старухой, в город уехал, Фарида.

— Я тебе кумысу принесла, Гриша. А завтра сварю вам бешмармак.

— Бешмармак у тебя, Фарида, вкусный получается: пальчики оближешь.

— А зачем ты, Гриша, пулемету мажешь салом?

— Штоб не заржавел.

— Пойдем в горы, Гриша, постреляем.

— Ты стреляешь хорошо, Фарида. А патроны беречь надобно. Да и шум поднимать не можно. Геологи по горам шастают.

— Эсере геологи не нравятся.

— Эсер у нас бздительный, в каждом туристе мильтона видит.

— А если окружат нас мильтоны, Гриша?

— Будем отстреливаться, Фарида. Уйдем в горы.

— Ты, Гриша, белый гвардеец?

— Нет, Фарида, я коммунист. Я, в общем-то, за советскую власть.

— Зачем же ты убиваешь большевиков?

— Я их не убиваю, я защищаюсь.

— А я, Гриша, хочу их усмертять. Они отца моего расстреляли, мать в тюрьму упрятали, дом разорили.

— А я, Фарида, не хочу никого убивать. Жалко их, заблудших. Я вот одного красноармейца зарубил насмерть лопатой. А он ить мальчишечкой был. Мать его, наверно, с горя поседела. И мне его жаль. Такой он был синеглазенький.

— Зачем же зарубил, Гриша?

— Так ить он меня расстреливать собирался.

— Мы не победим их, Гриша.

— Эсер говорит, что придет время — победим.

— А ты, как думаешь?

— Полагаю, не одолеем. Но я ить и не собираюсь с ними воевать долго. Раздобуду документы, уеду куда-нибудь в Сибирь, буду работать и жить честно, хату срублю, огород вскопаю, корову куплю, курей и хрюшку заведу.

— А меня бросишь, Гриша?

— Как же я тебя брошу, Фарида. Ты моя искорка по судьбе горькой.

— На всю жизнь?

— Да, Фарида, на всю жизнь.

— А если тебя заарестуют, расстреляют?

— Не дамся я им живым, мы ить казаки.

— И я не дамся.

— Подбрось, Фарида, хворосту в костер. Я затвор у пулемета переберу.

— Эсера не велел жечь костер зря.

— Тише, Фарида, замри. Кажись, идет кто-то по тропе.

— Гераська крадется, Гриша.

— Чего это он прется на ночь глядя?

— Наверно, Эсера его послал. Гераська с лисапедом, Гриша.

— Мож быть, чтой-то в городе случилось?

— Помогите! — пыхтел Гераська, с трудом таща велосипед, на багажнике которого был приторочен большой сверток.

Гришка Коровин вышел навстречу Гераське:

— Што ты приволок опять?

— Дядя Серафим посылку сварганил.

— Жратва?

— Ни, два ручных пулемета и патроны.

— Где он их выкопал?

— Не ведаю. Должно быть, из потайного схорона. Пулеметы хранцузские.

— А сам Серафим где?

— Остался в городе. Там красноармейцев тьма. Мильтоны хватают старух, раздевают в милиции до гольности. Серафим велел вам уходить бегом к Сундуку или к Трем Сестрам. Он туда придет дня через три.

Из укрытия вышли братья Смирновы, Майкл, отец Никодим, бородачи с обрезами. Фарида бросила в костер охапку сухого хвороста. Пламя костра разгорелось, бросая в ночное небо искры.

— Самогону привез? — пихнул легонько ногой Держиморда сидящего у велосипеда Гераську.

— Ни, самогон притащит Серафим. А я пулеметы приволок и патроны.

Гришка Коровин и Майкл развернули старое байковое одеяло, начали собирать пулеметы. Фарида помогала им:

— Новенькие, трубастые. А как затвор отводить?

— Вот так, — начал объяснять Майкл, прижимаясь к Фариде.

— Не липни, — оттолкнула она его.

— Эсер их уже керосином вымыл, приготовил к бою, — гладил ствол пулемета Коровин.

Майкл поджег в костре стебелек сухой травинки:

— Жизнь, Фарида, сгорит, как эта вот былинка. Не Гришку люби, а меня. Погляди, как он гладит пулемет. Гришка любит пулемет, коня и саблю. Он казак! А я — джентльмен, как русские говорят. Я увезу тебя в Америку, ты будешь у меня купаться в роскоши...

— Трепло, — сплюнул Держиморда.

Отец Никодим подсел поближе к Гераське.

— Скажи, отрок, каково здоровье Эсера?

— Дядя Серафим здоров.

— Что нового в городе, в граде нехристей?

— Там красноармейцы понаехали, мильтоны лютуют. Дядя Серафим повелел вам сегодня же ночью уйти крадучись на гору Сундук или на вершину Трех Сестер, где второй схорон с пашаницей.

Батюшка перекрестился:

— К совету Серафима надо бы прислушаться, у него чутье волчье.

Коровин хохотнул:

— Зачем нам уходить с тремя-то пулеметами? Пущай сунутся, обожгутся ить, супротив нас теперича не попрешь.

Майкл выхватил пулемет из рук Фариды и дал длинную, ликующую очередь по темным вершинам гор. Он закричал, испуская боевой клич индейцев, заплясал. Коровин отобрал у Майкла пулемет:

— Ты чаво патроны тратишь? Дурак мериканский, миллионер чертов.

Держиморда размышлял вслух:

— Пулеметы нам пригодятся. Надо грабануть банк, аль хорошую сберкассу. И двинуться с деньжатами в сторону Крыма.

Батюшка Никодим вспомнил для назидания шестьдесят первый псалом:

— Не надейтесь на грабительство, и не тщеславьтесь хищением. Когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца.

Держиморда зевнул:

— Пойдемте спать.

Майкл тревожился о Гераське:

— Ему бы лучше вернуться домой под покровом темноты. От греха подальше, как русские говорят.

— Серафим велел мне остаться с вами, проводить вас до горы Сундук, — устало ответил Гераська.

Фарида поерошила ласково чуб мальчишки:

— Иди-ка, ложись спать. Утро вечера мудренее.

Все разбрелись: кто в землянку, кто в пещерку, а кто просто улегся на кусок кошмы под ночными звездами. Коровин и Фарида остались на посту. Костер угасал, но красные блики его еще плясали по выпирающему из тулова горы каменному штырю — Чертову пальцу. И невозможно было угадать, на какую звезду указует Чертов палец? В небе горели звезды счастья, но рядом с ними таились и звезды беды.

Цветь тридцатая

Шмель должен был познакомиться и подружиться с бродягой, нищим Лениным по заданию НКВД. Бурдин наставлял сексота:

— Ты хвали его, Мордехай. Мол, ваше учение, Владимир Ильич, гениально! В общем, ври, подлаживайся, приноси ему подарочки, жратву. Он голодный, как собака. Деньги на расходы мы тебе выделим — пятьсот рублей. Ты проникни в мавзолей, присмотрись к вещицам, предметам. Выпей с ним, притворись пьяным, останься ночевать. И почаще разыгрывай из себя пьяницу. Говори, будто поссорился с женой, ночевать негде. Вертись, соображай, сверли дырку в боку. Запоминай всех, кто приходит в мавзолей. Знай, что для срочной связи у магазинчика будут крутиться днем и ночью наши сексоты.

— Кто?

— Попик, Мартышка-Лещинская, Разенков. Ну и другие. От магазинчика вход в мавзолей просматривается.

— Кто из друзей Ленина наиболее подозрителен?

— Водовоз Ахмет, тюремный портной Штырцкобер, Трубочист, подросток Гераська Ермошкин, какая-то девка из казачьей станицы, Партина Ухватова...

— Неужели и Партина?

— Представь, Шмель! Она приходила как-то в мавзолей ночью.

Эсера в городе среди старух уже не искали. Во-первых, возник переполох. Во-вторых, одна из бабок написала в горком партии жалобу на НКВД. Мол, меня, вдову красного партизана, обесчестили в милиции, раздев донага. Подпись в жалобе была не разборчивой. Но проверка не требовалась. В милиции по ошибке раздели глумливо тещу директора завода Носова. Григорий Иванович, человек грубоватый, позвонил Придорогину:

— Ты, скотина, что себе позволяешь?

В горкоме пообещали Придорогину выговор с занесением в учетную карточку. Для коммуниста — наказание тяжелейшее. Придорогин запаниковал, дал указание строжайшее — не трогать старух. Де, весь город только об этом и говорит. Ясно, что Эсеру все известно, и преступник выбрал другой способ маскировки. Опытный Придорогин не мог предположить, что жалоба на НКВД в горком была сочинена и написана лично Серафимом Телегиным. Эсер продолжал ходить по городу в обличии старухи. Скрывался и жил главарь банды под видом бабки то в казачьей избе Ермошкиных, то в станицах, то в землянке Ленина.