— Я исполню твое желание!

И в этот миг раздался электрический треск, ветвистая молния из лохматого облака ударила в балкончик, где сюсюкались Жулешкова и Шмель. Они вспыхнули синим пламенем, забились конвульсивно, хватаясь друг за друга. Душераздирающие вопли их заглушил грохот грома. И через несколько секунд на балкончике задымились в страшных позах два обгоревших трупа. Фарфоровые чашки с блюдцами упали на тротуар, разбились.

— Что ты натворил? Я не просила тебя делать зло. Я только подумала! Оживи их, если сможешь! — затормошила Лена куклу.

Деревянный Трубочист поймал тросточкой синюю струйку хлынувшего дождя, скрутил ее в клубок и бросил на балкон, где смрадили два мертвых тела. Трупы поднялись, отряхнулись, метнулись испуганно через балконную дверь в свою квартиру. На город обрушился ливень, сто молний и сто громов. Прохожие скрывались от ливня под навесами и в подъездах, старушки крестились при каждом раскате грома. А босоногие девчонки и мальчишки прыгали под струями дождя, кричали от восторга. Они были счастливы от ливня, детства, шлепанья босыми ногами по лужам. Счастливы — от своих веснушек, съеденной краюхи черного хлеба, от незнания — сколько в мире зла и жестокости.

Стайку мальчишек и девчонок привлекала блаженная, идущая под проливным дождем посреди улицы с куклой в руках. Дети никогда не видели такой большой и забавной куклы. Она вертела головой, взмахивала тросточкой, подмигивала.

Приютила Лену бабка Коровина.

— Мож, с работы-то не уволют? — спрашивала она.

— Велено завтра явиться за расчетом, — всхлипывала Лена.

Порошин помог Леночке записаться на прием в военюристу, приехавшему из Челябинска. Запрещалось это инструкцией, но Порошин уговорил начальство:

— Она не верит ничему. Надо убедить ее фактами, чтобы в народе о нас не говорили плохо.

Военный прокурор 85-й стрелковой дивизии не любил Магнитку, боялся этого города суеверно. Лысенький, усталый, он был невезучим в жизни. И не помнил ни одного приезда в этот город, приезда, который обошелся бы без наваждений и приключений. То портфель украдут, то суп с тараканами поднесут, то призраком перепугают. Вчера вечером прокурор вышел из ресторана, а навстречу ему — Ленин. В лохмотьях, одна штанина по колено оторвана. Но сомнений не могло быть — Владимир Ильич. Военюрист попятился, хотел крикнуть на помощь милиционера, но голос пропал, из горла вырвался сип. Ноги дрожали.

— Вы знаете, кто я? — крутнул Ленин пуговицу на кителе прокурора.

— В некотором роде... Но этого не может быть, вероятно, я выпил лишнего, переборщил, так сказать.

— В такое сложное, ответственное время вы позволяете себе пьянствовать? — строго спросил призрак.

— Прошу прощения, Владимир Ильич. От усталости, от перенапряжения.

— Это же моральное разложение! Я с утра ничего не ел, маковой росинки во рту не было. А вы нализались, как свинья! — угрожающе оторвал пуговицу у прокурора нравоучитель.

— Вероятно, вы нуждаетесь в помощи? — заискивающе спросил военюрист.

— Да, несколько червонцев мне бы не помешали. Я полагаю, что вы могли бы пожертвовать их для вождя мирового пролетариата.

— Безусловно, для меня это не составит затруднения, — отсчитал прокурор грабителю сорок рублей.

— Не кажется ли вам, сэр, что нужно добавить еще один червонец на нужды международного коммунистического движения? — поднял вопросительно бровь Владимир Ильич.

Военный прокурор отдал безропотно еще десять рублей и зашагал торопливо через площадь в сторону гостиницы, радуясь, что бандит не вырвал у него из рук бумажник, туго набитый красными тридцатками. Звонить в милицию военюрист не стал. Возник бы вопрос: почему он не применил личное оружие? У прокурора был браунинг. Но бандюга ведь мог отобрать пистолет. И прокурор беспокоился за оружие больше, чем за бумажник с деньгами. Слава богу, все обошлось на уровне благотворительности.

— Вчера я помог одному бродяге, дал ему полета рублей. Симпатичный такой нищий, на Ленина похож, — похвастался военюрист в НКВД.

— Известен такой, — улыбнулся Придорогин. — Он псих.

Что-то многовато в Магнитке психически больных. Военный прокурор не поддержал обвинения, предъявленного Трубочисту. Во-первых, не было вещественного доказательства. Загадочно сгорела антисоветская картина с изображением в аду Маркса, Энгельса, Ленина, деятелей партии и советского государства. Предположение о том, что художник добавлял в краски самовозгорающийся фосфор, интересно, но не имеет логической обоснованности. Живописец мог таким образом спалить свою квартиру. Сомнительно и заключение о том, что было нарисовано на полотне. До Челябинска дошел слух про то, как обвиняли Мухину за шарж Лепешинского. Там ведь тоже местные неучи увидели Маркса. Во-вторых, самодеятельный художник, именуемый Трубочистом, пребывал трижды в психиатрических больницах. Поэтому его дело вернули на доследование. Голубицкого и Гейнемана отправили в челябинскую тюрьму. Остальных, в том числе сталевара Коровина и одноглазого старика Меркульева, приговорили к высшей мере наказания с исполнением приговора по месту жительства. О чем же говорить с женой Коровина, которая просится на прием?

— Пропустите! — подал знак часовому военюрист. Лена Коровина вошла — бледная, с глазами безумной.

— Садитесь, — пригласил прокурор. — Я слушаю вас. Вы по какому вопросу?

— У меня мужа арестовали. А он — безвинный.

— Как фамилия вашего супруга? — разыграл военюрист неосведомленность.

— Коровин. Зовут — Григорием. Он член партии, сталевар.

— Да, да, вспомнил. Вчера состоялся выездной суд. Ваш супруг признал свою вину полностью. Он убил лейтенанта госбезопасности. Понимаете — убил! И убийцу приговорили к высшей мере наказания. Я вам помочь не могу, извините.

— Мой Гриша не мог убить человека. Он у меня тихий. И мухи не обидит. Оклеветали его.

— Еще раз повторяю: он убил работника НКВД.

— Не поверю я в это, — убежденно сказала Лена.

— Миленькая, таких, как вы, много. Все не верят. Я вот сейчас в тюрьму еду. Специально возьму вас, хотя это не положено. Устрою вам свидание на три-четыре минуты. Спросите у него сами: убил он человека или нет? Вы, смотрю, матерью стать готовитесь. А он, негодяй, человека зверски убил, себя погубил, вам жизнь отравил, ребенка будущего осиротил.

Возле тюрьмы извивался огромный хвост очереди. Старухи и старики, молодые женщины и дети стояли с узелками и корзинками, принесли передачи, еду.

— Все они полагают, будто их родственники безвинны! — указал на околотюремную очередь военный прокурор.

— У них родственники — вредители, враги народа, а мой Гриша — сталевар, член партии.

— Сейчас вы сами убедитесь, невинных у нас к расстрелам не приговаривают.

У тюремных ворот легковая машина, в которой ехали военюрист и Лена, наскочила на повозку с бочкой. Лошади разорвало бок, сломанная телега с водовозом опрокинулась. Водовоз Ахмет не пострадал особо. Он поднялся с пыльной дороги, набросился на вышедшего из машины военного юриста, за грудки его схватил:

— Моя убьет тебя паршивую!

Проходивший мимо портной Штырцкобер оттащил татарина:

— Ты что делаешь, Ахмет? Это же военный прокурор!

— Он конь моя убил, собака! — бушевал татарин.

Военюрист подал Леночке руку, помогая выйти ей из автомашины:

— Я бы мог застрелить этого дурака. Я могу привлечь его, загнать на Колыму, но я ничего не сделаю. Да-с, и в наше сердитое время надо сохранять человеколюбие, доброту.

Военный прокурор провел Лену в камеру свиданий и раскланялся:

— Прощайте, не взыщите.

Григория Коровина привели в наручниках, лицо его все еще носило следы побоев, из-под рубахи проглядывали бинты.

— Гришенька! — заголосила Лена, хватаясь за разделявшую их решетку.

— Как ты там? — заморгал Григорий, еле удерживаясь от слез.

— С комсомолу исключили, с работы выгоняют...

— А квартеру не отымают?

— Отобрали, с конфискацией. В одном платье вытолкнули. И Эмму Беккер выгнали.