— Ежли вы прилетели с другой звезды, почему об этом не написано в газетах? — опять начал ущемлять Володька чудодея.

— Я приходил к ученым, в редакции газет, меня выставляли за двери. Я обращался к вашему правительству, в НКВД — меня арестовывали, сдавали в психбольницы. Боже, что будет, если к вам снова явится Христос? В лучшем случае — его отправят в дурдом. А скорее всего, загонят в исправительно-трудовую колонию строгого режима без права переписки.

— А зачем вы прилетели к нам?

— По научной необходимости, так сказать.

— А вы не от Сатаны?

— Нет, я от Бога. И хочу взять в ученики тебя.

— Я согласен, Учитель.

— Прекрасно, Володя.

— Где я буду получать уроки? Когда начнутся знания?

— Занятий не будет. Ты сможешь улавливать мои мысли на расстоянии. Великие разговаривают молча. Когда я отправлюсь на звезду Танаит, ты останешься на земле вместо меня и станешь именоваться — Трубочистом. Ты будешь гасить в людях черный огонь, предсказывать судьбы, указывать светлым душам дорогу к планете Танаит. Я научу тебя перемещаться во времени и пространстве.

— Когда это будет, Учитель?

— Очень скоро, когда над твоей головой пройдет звезда Танаит. Она проходила над людьми один раз в двенадцать лет, вместе с Черной звездой, в год Змеи. Запомни, что год Змеи — это год выбора, перелома, рождения провидцев и погибели злодеев на одном эшафоте с невинными. В эти годы одни люди уходят под Черную звезду, другие — под светлую, Танаит.

— Скажи, Трубочист, где сейчас мой дед? Его не убили?

— Твой дед Кузьма жив, он в Норильском концлагере.

Из сеней в кухню вошла баба Тоня с кринкой молока, за ней запрыгнули с хихиканьем Римка и Валька. Володька тряхнул фигуру литого чугунного медведя, подставил ее к уху Трубочиста:

— Што в звере звенит?

— Черт его знает! — покарябал затылок волшебник. — Я могу переместиться во времени к Ивану Грозному, могу предсказать будущее. Я знаю, что движет звездами. Но я беспомощен перед вашими загадками. Мне неизвестно, почему в России летают корыта, стреляют грабли, звенят звери, а на кладбищах возникают партийные организации.

Володька не ответил Трубочисту. Великие разговаривают молча.

Цветь сорок девятая

— Как время-то летит, Гриша! Вот уж и зима прошла, и весна ручьями прозвенела.

— Счастливые часов не наблюдают, Груня.

— Ты счастливый со мной?

— Радостный, спокойный.

— А чо не хотел на мне жениться ране?

— Красоту не разглядел твою, дивность.

— А я тебя сразу разглядела, с детства.

— Я ничего так, стоятельный, хозяйственный.

— Одно беда — бабник!

— Какой же я бабник?

— Жениться можно, Гриша, токмо один раз. А ты три раза женился.

— Откуда три-то, Груняша?

— На Леночке ты женился, на Фариде женился, на Фене Акимовой чуть было не женился.

— Чуть — это не в счет, Груня.

— И глупости в тебе много, Гриша.

— Какой глупости?

— Зачем ты изладил здеся великана деревянного? Сколько бревен истратил на баловство. Кому потребно твое идолище с дубиной? Кого ты выстругал? Кто энто?

— Энто Дурила! Так его зовут, значится.

— Для чего же ты его вырубил? Людей пужать?

— Дурила мой людей не пужает, а веселит, на размышления напутствует.

— Ты бы лучше избу отдельную срубил, тесно в доме.

— Может, Майкл женится на Маланье, уйдет к Мухоморам, посвободнее тогда станет.

— Не примет Майкл веру старообрядцев, надось избу рубить новую, Гриша. Хозяйство потребно заводить крепкое.

— Нет, Груня, не потребна изба нам новая. Уйдем отсюда мы скоро.

— Почему же уйдем?

— Не можно жить в отрыве от земли.

— На земле заарестуют вас.

— Нет, у нас документы чистые. Уедем куда-нибудь в Сибирь, работать будем, начнем жизнь заново. Здесь опасно оставаться, Очень опасно, Груня! Пойми! Не к добру самолет над нами кружил. И Майкл — псих, из пулемета начал стрелять по аэроплану. Засекли нас теперича.

— Но дороги через Васюганье нет, Гриша.

— Не такие уж здеся непрободимые места. Зимой на лыжах пройти можно. Потому и надо улизнуть летом этим. Чует сердце беду. Нагрянут сюда красноармейцы, НКВД, пожгут скиты, всех повяжут.

— И Верочке, Гриша, сон привиделся нехороший. Будто пришел на остров Трубочист, печальный такой. Взял он Дуняшу на руки и побрел молча с лешими через топь. Боюсь я этих леших.

— Лешие нам не враги, Груня. Лешие тоже человеки. Они даже умнее нас: нет у них ни колхозов, ни тюрем.

— Ты никак антисоветским стал, Гриша?

— Нет, Груня, я не против советской власти. Я даже письмо с Володькой на землю переправил — товарищу Сталину. Всю свою жизню изобразил: как меня расстреливали ни за што ни про што, как в банде скрывался, как душа болит.

— Полагаешь, прочитает Сталин и заплачет горько-горько?

— Думаю, не дойдет мое письмо до товарища Сталина. И до бога не все молитвы доходят.

— А бог, Гриша, есть? Как ты думаешь?

— У меня в этом вопросе, Груня, нету ясности. По науке бога вроде бы и нет. А ежли бог есть, то мы с ним пока живем в полной самостоятельности. Он сам по себе, я сам по себе.

— А я верую, Гриша. И обвенчаться охота, чтобы все было законно, красиво, возвышенно.

— Да, превращают у нас людей в мокриц, в тараканов шустрых, в преступников.

— Гриша, я ить поди тоже преступница.

— Какая же ты, Груня, преступница?

— Я же сберкассу ограбила.

— Ну, энто так, промеж прочим дыханием, пошутейничала. Аль ты и в будущности засобиралась банки ограблять?

— Что ты, Гриша, бог с тобой... Я после того случая ко сберкассам и подходить боюсь, дрожью прошибает.

— Боисся, што не удержишься, снова грабанешь?

— Ну, вот, теперь ты всю жизнь будешь насмехаться надо мной.

— Тише, Грунь! Слышь? Рокот в небе, опять летит эроплан проклятый.

— Ты и виноват, Гриша, что он порхает. Летчика-то Дурила твой привлекает, должно.

* * *

И мудрый Порошин, и объехавший весь мир Майкл, и Гришка Коровин, и даже осторожная Маланья Мухоморова не подумали о самом простом: на острове староверов нельзя было ни в коем случае возводить этого огромного деревянного Дурилу. На крыши скитов, избы ни один пилот не обратил бы внимания. Среди болот и в таежной глухомани часто обнаруживаются домики, не отмеченные на картах. Заброшенные стойбища охотников, зимовья, избушки золотоискателей, геологов, изгоев и просто любителей приключений есть в любой глухомани.

Пилот, которого обстрелял и чуть не сбил из пулемета Майкл, был привлечен к Лосиному островку не скитами, а фигурой Дурилы. Летчик трижды пролетел над крышами скитов, глянул на бегающих по островку людей, но в основном рассматривал скульптуру: гигантского человека с квадратным лицом, с дубиной в руках. Вырубленный и скомпонованный из бревен великан походил на питекантропа, с некоторыми чертами то ли Рыкова, то ли Кагановича. При четвертом заходе по самолету ударил с крыши избы злой пулемет. Пули изрешетили фюзеляж, крылья, хвостовое оперение, перебили троса элеронов. Летчик был ранен. С превеликим трудом удалось машине добраться после этого до аэродрома. Начальство высокое долго голову ломало. Кто мог засесть на Васюганье с пулеметом? Неужели еще с гражданской войны белогвардейцы остались? Но такого вроде бы не могло быть: двадцать четыре годика после революции минуло. Сидение в непроходимых болотах какой-либо банды грабителей тоже было маловероятным. Не могут бандиты оторваться от мира, так уж они устроены. В конце концов, и в НКВД, и в партийных органах пришли к выводу, что на Васюганье таятся староверы-сектанты какого-то нового толка — с поклонением деревянному идолу. А у них прячется с гражданской войны, должно быть, офицер-беляк с пулеметом. С этой версией и вышли на Москву при очередном докладе. Заместитель Берии — Кобулов сначала отложил информацию в отдельную папку, до полного выяснения обстоятельств, но дня через три дал ей ход. После расстрела польских военных важных операций вроде бы не предвиделось. Берия для разрядки, шутки ради, доложил Сталину, что за Уралом, на Васюганьих болотах обнаружена статуя, похожая на Рыкова. К удивлению Лаврентия Павловича Коба заинтересовался таинственной скульптурой больше, чем протестующим письмом из тюрьмы Марии Спиридоновой.