Неожиданно я почувствовал, что теряю почву под ногами и с отчаянием попросил его объяснить, что же я должен понять. Дон Хуан громко рассмеялся.

— Взгляни-ка лучше на этого парня в зеленых штанах и розовой рубашке, — прошептал он, указывая на тощего молодого человека с острыми чертами лица, стоявшего почти перед нами. Казалось, он не знал, куда пойти — к церкви или к улице. Дважды он поднимал руку в направлении церкви, как бы уговаривая себя идти туда. Затем он уставился на меня отсутствующим взглядом.

— Посмотри, как он одет. Посмотри на его ботинки. — шепотом сказал дон Хуан.

Одежда молодого человека была мятой и грязной, а его ботинки пора было выбрасывать на помойку.

— Вероятно, он очень беден, — сказал я.

— И это все, что ты можешь сказать о нем? — спросил он.

Я перечислил возможные причины бедственного положения молодого человека: плохое здоровье, невезение, безразличие к своей внешности, и в конце концов предположил, что он только что вышел из тюрьмы.

Дон Хуан сказал, что я просто строю догадки, и его не интересуют мои попытки оправдывать других на том основании, что они — жертвы неблагоприятных обстоятельств.

— А может быть, он — секретный агент, который должен выглядеть оборванцем, — сказал я шутя.

Молодой человек нетвердой походкой пошел в направлении улицы.

— Он и есть самый настоящий оборванец, — сказал дон Хуан. — Посмотри на его слабое тело, тонкие руки и ноги. Он же еле ходит. Невозможно притворяться до такой степени. С ним явно что-то неладно, но дело тут не в обстоятельствах. Еще раз повторяю, что сегодня ты должен смотреть на людей как на тонали.

— Что значит видеть человека как тональ?

— Это значит перестать судить его в моральном плане и оправдывать на том лишь основании, что он похож на лист, отданный на волю ветра. Другими словами, это означает видеть человека, не думая о его безнадежности и беспомощности.

— Он слишком много пьет, — вдруг сказал я. Эти слова вырвались у меня непроизвольно, на мгновение мне даже показалось, что их произнес кто-то другой. Мне захотелось объяснить, что это заявление было очередной моей спекуляцией.

— Это не так, — сказал дон Хуан. — На этот раз в твоем голосе была уверенность. Ты ведь не сказал: "Может быть, он пьяница".

Я почувствовал необъяснимое раздражение. Дон Хуан рассмеялся.

— Ты видел этого человека, — сказал он. — В таком случае заявления делаются без обдумывания и с большой уверенностью. Это было видение. Внезапно ты понял, что тональ этого парня никуда не годится, не зная сам, как это у тебя получилось.

Я признался, что именно это и почувствовал.

— Ты прав, — сказал дон Хуан. — Его молодость не имеет никакого значения. Он калека, как и те две женщины. Молодость никоим образом не препятствует разрушению тоналя. Пытаясь объяснить состояние этого человека, ты придумывал множество причин. Я считаю, что причина только одна — его тональ. И его тональ слаб вовсе не потому, что он пьет. Как раз наоборот — он пьет из-за слабости своего тоналя. Именно эта слабость делает его таким, каков он есть. Но что-то подобное в той или иной форме происходит со всеми нами.

— Но разве, характеризуя его тональ, ты не судишь о его поведении?

— Я даю тебе объяснение, с которым ты раньше никогда не встречался. Однако это не оправдание и не осуждение. Тональ этого молодого человека слаб и боязлив, но он не одинок в этом. Все мы более или менее в той же лодке.

В этот момент мимо нас прошел в направлении церкви какой-то грузный мужчина в дорогом темно-сером костюме. Пиджак он нес в руке, воротник рубашки у него был расстегнут, галстук расслаблен. Он обливался потом. Он был очень бледен, и это делало пот еще более заметным.

— Следи за ним, — приказал мне дон Хуан.

Человек шел короткими тяжелыми шагами, раскачиваясь при ходьбе. Он не стал подниматься к церкви, обошел ее и исчез за углом.

— Нет никакой необходимости обращаться с телом таким ужасным образом, — сказал дон Хуан с ноткой укора. — Но как ни печально, все мы в совершенстве умеем делать наш тональ слабым. Я называю это индульгированием.

Положив руку на блокнот, он сказал, чтобы я перестал писать, так как это нарушает мою концентрацию. Он предложил расслабиться, остановить внутренний диалог и «сливаться» с людьми, за которыми я буду наблюдать.

Я спросил, что он имеет в виду под слиянием. Он ответил, что объяснить это невозможно. Это нечто такое, что тело ощущает или делает при визуальном контакте с другими телами. Затем он добавил, что в прошлый раз он называл этот процесс "видением" и что он состоял в установлении истинной внутренней тишины, за которой следует внешнее удлинение чего-то изнутри нас. Удлинение, которое встречается и сливается с другим телом или с чем-либо еще в поле нашего сознания.

Невозможно было запомнить всех людей, на которых он мне указывал и которых мы обсуждали. Я пожаловался на то, что если бы я делал записи, то по крайней мере смог бы набросать заметки к его схеме индульгирования. Однако он не захотел повторять, а может быть, и сам всего не запомнил.

Он засмеялся и сказал, что не помнит ее, потому что в жизни мага за творчество отвечает «нагваль». Он взглянул на небо и сказал, что уже поздно, и что с этого момента мы должны изменить направление. Вместо слабых тоналей мы станем ждать появления «правильного» тоналя. Он добавил, что только воин может иметь "правильный тональ" и что у обычного человека может быть в лучшем случае "хороший тональ",

После нескольких минут ожидания он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся.

— Ты посмотри, кто идет, — сказал он, указывая на улицу движением подбородка. — Они как будто встали в очередь.

К нам приближались трое индейцев. Все они были в коротких шерстяных пончо, белых штанах, доходящих до середины икр, белых рубашках с длинными рукавами, грязных изношенных сандалиях и старых соломенных шляпах; у каждого был заплечный мешок.

Дон Хуан поднялся и пошел к ним навстречу. Он окликнул их.

Дон Хуан достал из кармана несколько ассигнаций и отдал им. Индейцы казались очень довольными. Они смущенно переминались с ноги на ногу. Мне они очень понравились. Они напоминали детей. У всех были белые мелкие зубы и очень приятные мягкие черты лица. Старший носил усы. Его глаза были усталыми и очень добрыми. Он снял шляпу и подошел ближе к скамейке. Остальные последовали за ним. Все трое в один голос приветствовали меня. Мы пожали друг другу руки. Дон Хуан сказал мне, чтобы я дал им денег. Они поблагодарили меня и после вежливого молчания попрощались. Дон Хуан сел на скамейку, и мы проводили их взглядом, пока они не исчезли в толпе.

Я сказал дону Хуану, что почему-то они мне очень понравились.

— Ничего удивительного, — сказал он. — Ты должен был почувствовать, что их тональ очень хороший. Это правильно, но не для нашего времени. Наверное ты заметил, что они похожи на детей. Они и есть дети. И это очень грустно. Я понимаю их лучше тебя, поэтому не мог не почувствовать привкус печали. Индейцы — как собаки, у них ничего нет. Но такова их судьба, и я не должен был чувствовать печаль. Моя печаль — это мой собственный способ индульгировать.

— Откуда они, дон Хуан?

— С гор. Сюда они пришли в поисках счастья. Они братья и хотят стать торговцами. Я сказал им, что тоже пришел с гор и что я сам торговец. Тебя я представил как своего компаньона. Деньги, которые мы дали им, были амулетом. Воин должен давать подобные амулеты всегда. Им, без сомнения, нужны деньги, но необходимость не должна быть существенным соображением в случае с амулетом. Обращать внимание следует на чувства. Лично меня тронули эти трое.

— Тональ очень уязвим, он не выдерживает плохого обращения. С того дня, как белые ступили на эту землю, они постоянно разрушали не только индейский тональ времени, но и личный тональ каждого индейца. Легко можно представить, что для бедного среднего индейца владычество белого человека было настоящим адом. И однако же ирония в том, что для других индейцев оно было чистым благом.