С этою целью он приказал отвести место при церкви Иоанна Крестителя на Каменном острове, постановив при этом, что каждый член мальтийского ордена должен быть погребен на этом новом кладбище.

Слухи о беспримерном благоволении русского императора к мальтийскому ордену быстро распространились по всей Европе, и в Петербург потянулись депутации рыцарей этого ордена из Богемии, Германии, Швейцарии и Баварии.

Все эти депутации содержались в Петербурге чрезвычайно щедро на счет русской государственной казны, и не мало рыцарей, осмотревшись хорошенько нашли, что для них было бы очень удобно остаться навсегда в России, под покровительством великодушного государя.

Особенною торжественностью отличался прием баварской депутации, состоявшей собственно из прежних иезуитов, обратившихся, при уничтожении их общества, в мальтийских рыцарей, которые, явившись в Петербург по делам ордена, прикрыли свои иезуитские происки и козни рыцарскими мантиями.

Павел Петрович дал баварским депутатам публичную аудиенцию собственно только как великий магистр мальтийского ордена, а не как русский император.

Церемониймейстер этого ордена повез их утром во дворец в придворной парадной карете, запряженной шестеркою белых коней, с двумя гайдуками на запятках.

С правой стороны кареты ехал конюший, по бокам ее шли четыре скорохода, а перед нею ехали верхом два мальтийских гвардейца.

В богато убранной зале дворца принял император депутацию.

Он сидел на троне, в красном супервесте, черной бархатной мантии и с короною великого магистра на голове.

Справа около него стояли наследник престола и священный совет ордена, слева командиры, а вдоль стен залы находились кавалеры.

Русских сановников, не принадлежавших к мальтийскому ордену, в аудиенц-зале на этот раз не было.

Предводитель депутации, великий бальи Пфюрд, поклонился трижды великому магистру и, поцеловав поданную ему императором руку, представил благодарственную грамоту великого приорства баварского, которую Павел Петрович передал графу Ростопчину, великому канцлеру ордена.

После того Пфюрд произнес речь, выражавшую беспредельную признательность императору за его попечения о судьбах ордена.

На эту речь отвечал от имени императора граф Ростопчин.[7]

Император Павел Петрович чрезвычайно любил эффектно-декоративные зрелища и внешняя сторона рыцарских обрядностей увлекала его до чрезвычайности.

Чтобы сделать угодное государю, был сокращен срок принятия в рыцари новициату Владиславу Станиславовичу Родзевичу, и через великого канцлера графа Ростопчина было доложено Павлу Петровичу, как великому магистру ордена, что новициат ордена Владислав Родзевич, выдержав искус, должен быть посвящен в рыцарское звание.

Император назначил день посвящения новициата.

Обедню в домовой церкви «замка мальтийских рыцарей» служил аббат Грубер.

Государь, со всеми рыцарями, кавалерами и новициатами, находился в церкви.

Принимателем в орден Родзевича он назначил графа Литта.

Владислав Станиславович, согласно требованию обряда, при шел еще до начала обедни, в широкой неподпоясанной одежде, белой длинной рубашке.

Эта одежда означала ту полную свободу, которой новициат пользовался до поступления в рыцарство.

Родзевич стал на колени, а граф Джулио Литта дал ему в руки зажженную свечу.

— Обещает ли иметь особое попечение о вдовах, сиротах беспомощных и о всех бедных и скорбящих? — спросил граф.

— Обещаю!

Граф вручил Родзевичу обнаженный меч.

— Меч этот дается тебе на защиту бедных, вдов, сирот и для поражения всех врагов католической церкви…

Затем граф Литта ударил Родзевича своим обнаженным мечем три раза плашмя по правому плечу.

— Хотя удар этот и наносит бесчестие дворянину, но он должен быть для тебя последним! — сказал граф, ударив в третий раз.

Родзевич поднялся с колен и три раза потряс своим мечем, угрожая врагам католической церкви.

— Вот шпоры, — подал граф Владиславу Станиславовичу золотые шпоры, — они служат для возбуждения горячности в конях, а потому должны напоминать тебе о той горячности, с какою ты обязан исполнять даваемый теперь обет. Ты будешь носить их на ногах в пыли и грязи и да знаменует это твое презрение к сокровищам, корысти и любостяжанию.

После этого началась обедня, по окончании которой и состоялся окончательный прием в число рыцарей Владислава Родзевича.

— Хочешь ли ты повиноваться тому, кто будет поставлен твоим начальником от великого магистра?

— В этом случае я обещаюсь лишить себя всякой свободы… — отвечал принимаемый.

— Не сочетался ли ты браком с какою-нибудь женщиною?

— Нет, не сочетался.

— Не состоишь ли порукою по какому-нибудь долгу и сам не имеешь ли долгов?

— Не состою и не имею.

По окончании этого допроса Родзевич положил руки на раскрытый перед ним на аналое «Служебник» и торжественно обещался до конца своей жизни оказывать безусловное послушание начальнику, который будет ему дан от ордена или великого магистра, жить без всякой собственности и блюсти целомудрие.

На первый раз, в знак послушания, он, по приказанию графа Литта, отнес «Служебник» к престолу и принес его обратно, прочитал вслух подряд 150 раз «Отче наш» и столько же раз канон Богородицы.

Когда Родзевич окончил чтение молитв, граф показал ему вервие, бич, гвоздь, столб и крест, объяснив, какое значение имели эти предметы при страданиях Господа нашего Иисуса Христа.

— Вспоминай обо всем этом как можно чаще… — сказал он ему.

Родзевич, в знак послушания этому совету, низко наклонил голову.

Граф накинул ему на шею вервие.

— Это ярмо неволи, которое ты должен нести с полною покорностью.

Наконец Родзевича окружили другие рыцари, облекли его в орденское одеяние, при пении псалмов, и каждый троекратно целовал его в губы, как своего нового собрата.

В числе новициатов ордена мальтийских рыцарей присутствовал в церкви и граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий.

Иван Павлович Кутайсов исполнил свое слово и через несколько дней после свидания с ним графа Свенторжецкого, последний был назначен в распоряжение князя Куракина, с значительным по тому времени окладом содержания и с обязанностью исполнять поручения по делам мальтийского ордена.

Не прошло после этого и месяца, как граф был представлен императору и получил придворное звание камер-юнкера.

Этим он обязан был совокупным усилиям Кутайсова и аббата Грубера.

Оба они успели заинтересовать Павла Петровича в личности графа Казимира, отпрыска будто бы знаменитой польской фамилии, всегда бывшей в польском государстве на стороне короля.

Они представили его, как сына набожного отца, отдавшего все свое состояние монастырям и завещавшего сыну лишь доброе имя и меч.

— Чем же он жил до сих пор? — спросил государь.

— Он, по завещанию его родителя, пансионер общества Иисуса, — отвечал аббат Грубер.

— Почему же он не в мальтийском ордене?

— Он новициат, ваше величество… Но обет безбрачия… был бы тяжел… для него… для его пылкого темперамента… — потупив глаза, отвечал аббат.

— Я вообще нахожу, что обет безбрачия далеко не самое нравственное учреждение в мальтийском ордене… Блюдящий святость домашнего очага столь же, если не более, достоин уважения, чем извращающий свою природу, даже противно воле Божией… Еще при создании мира Господь сказал: «Скучно быть человеку одному, сотворим ему помощницу, подобную ему…» Что вы скажете на это, аббат?

Государь окинул Грубера быстрым взглядом.

— Оженившийся добро творит, неоженившийся лучше творит… — говорит апостол, — отвечал аббат.

— Все это так, но как сопоставить это со словами, вложенными библией в уста нашего Создателя, да еще к людям, бывшим в состоянии райского блаженства?

— Господь снисходил, видимо, и к тогда бывшим человеческим немощам… Дав первому человеку жену, он наказал затем его за непослушание… В нашем ордене и в ордене святого Иоанна послушание стоит выше безбрачия… Его святейшество, разрешив брак графу Литта, видимо, согласен со взглядами вашего величества… Светлые умы сходятся…