— Граф умный человек, — как бы про себя уронил Грубер.

— Я объявил себя протектором ордена, но не нахожу удобным принять его под свою непосредственную власть, — отвечал государь. — Я не хочу давать тему моим врагам, которые начнут кричать, что я сделал это с целью территориальных приобретений…

— Остров Мальта — эта голая скала, едва ли может считаться выгодным приобретением, и едва ли его присоединение породит подобные толки, — заметил аббат.

— Это именно и высказал государю граф, хотя указал и на значение нашего острова, как пункта на Средиземном море, лежащего между Европой и Африкой, как точки опоры в стратегическом и торговом отношении…

— Что же возразил на это его величество?

— Государь изволил заметить, что он не хочет вызывать даже малейшим подозрением сомнения в своем прямодушии, качестве, которое признано за ним всеми европейскими державами… Что как во внутренней, так и во внешней политике он ведет свое дело начистоту, что ему противно учение Маккиавели, что он, как русский царь, враг всякого лицемерия и двоедушия как у себя дома, так и при внешних сношениях. Объявив себя правителем ордена, он сделал уже этим решительный шаг и не находит нужным делать второй…

— Он сказал это? — удивленным голосом произнес Грубер.

— Да, но он добавил, что если он, вынужденный защитить Мальту силою оружия, нападет на республиканцев и таким образом приобретет этот остров, то он не затруднится присоединить его к своим владениям. При этом государь вспомнил, что еще будучи наследником престола, в поданной им покойной государыне, его матери, записке высказал мысль, что России следует отказаться от завоевательной политики и умножать только оборонительную военную силу. «Теперь же, к прискорбию моему, — продолжал государь, — я вижу что мысль эта была ошибочна, и что Россия должна выходить на бой, с оружием в руках против врагов общественного порядка, не дожидаясь не только нападения, но даже малейшего вызова с их стороны, и я для уничтожения гибельных революционных стремлений, воспользуюсь этою властью и теми средствами, которыми располагаю, как самодержавный русский император». Говоря это, государь был необычайно одушевлен.

— Не выразил ли государь мысль о религиозных препятствиях к принятию им власти великого магистра католического ордена? — спросил Грубер.

— Вы хорошо, видно, изучили государя, аббат, вы читаете в его сердце… Государь именно выразил ту мысль, что не покажется ли странным Европе, что он, иноверный государь, глава церкви, которую католики называют схизмой, станет во главе ордена, члены которого обязаны прежде всего повиноваться главе католической церкви — римскому папе. На это граф возразил, что избранный католиками-рыцарями своим вождем, инославный монарх явится свидетельством перед целым светом того могущества, которое заключается в руках этого монарха, и того великодушия, которое окажет он, государь, христианству, забыв несчастный разрыв между церквами восточной и западной. Это был бы, — заметил граф, — небывалый пример того, как должны поступать христианские монархи, когда безверие грозит поколебать не ту или другую церковь, а все евангельское учение.

— Граф красноречивый человек… — снова уронил аббат.

— Последний довод, видимо, подействовал сильнее прочих на его величество.

— Из чего вы это заключаете?

— Он заметил графу, что если бы он принял на себя власть великого магистра, то титул «altesse eminentissime» надо было бы изменить на «majesté imperiale emineptissime», то есть «преимущественнейшего, преосвященнейшего императорского величества», а затем, как я уже говорил вам, его величество выразил намерение переговорить с папским нунцием и уполномочить князя Куракина для ведения дальнейших переговоров с графом Литта.

Родзевич замолчал.

Аббат Грубер некоторое время сидел в глубокой задумчивости.

— Я думаю, — начал, наконец, он, — что ваш уважаемый бальи сумел искусно забросить семя и что оно попало на плодородную почву и еще на наших глазах даст плод сторицею… Не скрою от вас, откровенность за откровенность, что кроме личных дел мальтийского ордена, былая слава которого, положенная к стопам такого могущественного монарха, как русский император, воскресла бы и зажглась бы снова, католический мир заинтересован в принятии русским государем звания великого магистра католического ордена, как в важном шаге в деле соединения церквей. Его святейшество Пий VI, при благополучном обороте дела, выразил намерение отправиться в Петербург, чтобы вести лично с государем переговоры по этому вопросу. Вы можете передать это бальи… Впрочем, я вскоре увижусь с ним сам, хотя знаю, что он очень занят.

Грубер сделал ударение на последнем слове.

— Кажется тоже вопросом о соединении церквей… — добавил он, улыбнувшись.

Родзевич посмотрел на него вопросительно.

— Графиня Скавронская православная, а он католик… — пояснил аббат, добродушно рассмеявшись.

Оба собеседника, если только можно назвать таковым и все время молчавшего патера Билли, тоже рассмеялись.

— Имеете ли вы, дорогой Билли, сообщить мне что-либо без свидетелей… — обратился Грубер к патеру.

Молодой Родзевич приподнялся со стула.

— Нет, — поспешно заговорил Билл, — пан Родзевич не помешает нашему разговору, тем более, что его результатом будет поручение, которое он, надеюсь, не откажется исполнить…

— Я весь к услугам вашим, господа.

Патер Билли подробно рассказал о визите к Генриетте Ивана Павловича Кутайсова, желании его принять участие в графе Свенторжецком и тех видах, которые Кутайсов имеет на графа.

Аббат Грубер внимательно слушал обстоятельный доклад своего единомышленника, но снова не выразил ни вопросом, ни выражением лица степень важности для него сообщенных фактов.

— Пан Родзевич, конечно, не откажется передать графу эту радостную для него весть… Как я слышал, дела его далеко не так хороши, чтобы он мог брезговать открывающеюся для него блестящею перспективой…

— Я сегодня же исполню это поручение и Казимир завтра же будет у Кутайсова… Вы не ошибаетесь, аббат, он очень стеснен в средствах…

— Пусть он зайдет и ко мне, у меня всегда открыта касса для добрых католиков… — заметил аббат.

Он встал с места и простившись с патером Билли и Родзевичем, вышел. Вскоре за ним последовал и патер Билли. Последним удалился из кондитерской Владислав Родзевич.

XIV

ОРДЕН ИЕЗУИТОВ

Граф Джулио Литта недаром сносился с аббатом Грубером через посредство Владислава Родзевича.

Его прямому, открытому и честному характеру претил в главе русских иезуитов его скромный, приниженный вид, при той силе, почти могуществе, которыми он пользовался в придворных сферах и в высшем петербургском обществе.

Представителю мальтийского ордена в России, конечно, была хорошо известна та связь, которая существовала между этими, совершенно, казалось, противоположными католическими конгрегадиями, и внутренно граф Литта возмущался печальною необходимостью слияния ордена, к которому он принадлежал, с далеко несимпатичным ему орденом иезуитов.

Но эта-то печальная необходимость и заставила его подчиниться.

Аббат Грубер пользовался слишком большим влиянием при дворе, чтобы его можно было игнорировать.

Влияние это ревностный иезуит употреблял для того, чтобы всюду, где только было возможно, расставлять тайные сети, ловя ими добычу и захватывая прибыль для своего ордена.

Находившиеся в Петербурге иностранные дипломаты, видя то положение, какое успел занять Гавриил Грубер в России, заискивали его расположения, считая его одним из пригодных орудий для достижения своих целей.

Австрийский посланник граф Кобенцель, представитель королевской Франции граф Эстергази и посланник короля неополитанского герцог де Серра-Каприоли постоянно были готовы к услугам скромного аббата, который, кроме того, успел завести обширные сношения и вне Петербурга, почти во всех государствах Европы.