Оказалось, что все сделанное им в Москве платье, кроме дорожного, не годилось для появления на улицах Петербурга.

Император Павел Петрович, в видах искоренения роскоши, наистрожайше подтвердил указом, чтобы никто в городе, кроме треугольных шляп и обыкновенных, круглых шапок, никаких других не носил; воспрещено было также ношение фраков, жилетов, башмаков с лентами, — словом, костюмы были изменены до неузнаваемости, а потому Виктору Павловичу пришлось позвать портного, чтобы заказать себе платье и переделать насколько возможно сделанное в Москве.

Портные, заваленные в то время работой, не только дорожились, но и назначали для исполнения заказов продолжительные сроки.

Пришлось быть невольным пленником.

Впрочем, неизвестность судьбы дяди и без того так сильно расстроила Оленина, что ему было не до визитов, хотя душой он стремился к Похвистневым, судьба которых его сильно беспокоила.

«Авось, дядя выпутается из беды и тогда я узнаю все… Он, вероятно, бывает у них… Мы поедем вместе», — утешал себя затворник поневоле.

Вскоре после ухода чиновника, приходившего за справками, и портного, которому было заказано платье, в квартиру Дмитревского явился Николай Петрович Архаров с целым отрядом полицейских и произвел обыск у слуги Иван Сергеевича.

Петровича обыскали первым. Самолюбивый старик плакал навзрыд от нанесенного ему оскорбления в то время, когда, по распоряжению Архарова, обыскивали других слуг Дмитревского.

— Кто у вас есть еще? — спросил Николай Петрович, окончив обыск и не найдя ничего подозрительного.

Петрович, с распухшими от слез глазами, не удостоил ответом генерал-губернатора.

— Приезжий… племянник, барина… — сказал один из слуг.

— Какой приезжий?.. Какой племянник?.. Подать его сюда… — крикнул Архаров.

Виктор Павлович, сидевший в кабинете, услыхав этот крик, вышел в залу.

— Не узнаете, ваше превосходительство?.. Это я… — сказал он Архарову.

— Ба… путешественник, — воскликнул тот, пристально несколько времени посмотрев на Оленина. — Что, допутешествовался до того, что и о службе забыл… Вот так офицер!.. Что же вы теперь, государь мой, предпринять думаете?..

Архаров знал Виктора Павловича еще сержантом, и последний не раз исполнял ему за границей разные поручения по части покупок заморских товаров.

— Не до меня теперь дело, ваше превосходительство, что с дядей?

Архаров подозрительно оглянулся на Петровича, стоявшего у двери в залу.

Виктор Павлович понял.

— Прошу в кабинет…

Архаров последовал за ним и там передал ему всю суть истории, в которой Иван Сергеевич попался как кур во щи.

— На днях все кончится благополучно… Я уже захватил главную нить.

Он рассказал о найденном письме у слуги Лихарева.

— Теперь о вас, — снова начал он. — Из-за чего вы опоздали?

— Возился с делами опеки, — соврал Оленин.

— Ну, что же, это причина уважительная. Если хотите, я доложу государю в хорошую минуту… Он простит, он отходчив. Такому молодцу да красавцу только служить в гвардии, — потрепал по плечу Архаров Оленина.

— Очень буду обязан, — отвечал Виктор Павлович.

Архаров уехал со всеми своими спутниками. Беседа с ним только временно успокоила Оленина. К вечеру судьба дяди тревожила его по-прежнему.

XII

ПИТЕРСКИЕ НОВОСТИ

Встреча дяди с племянником была самая трогательная.

Днем, впрочем, при возвращении из дворца, Иван Сергеевич только вкратце рассказал Оленину о его свидании с государем, аресте и освобождении, то есть обо всем том, что уже известно нашим читателям.

Дмитревский спешил заняться своим туалетом, который в то время занимал очень много времени, особенно убор головы с косой, буклями и пудрой.

Он, как мы знаем, ехал во дворец обедать за императорским столом, честь, которая в то время выпадала на долю очень немногих.

Государь обедал, как мы уже сообщали, ровно в 12 часов.

В третьем часу дня Иван Сергеевич вернулся домой, разоблачился, надел шлафрок и лег в кабинете на диване.

После перенесенной им трехдневной передряги, он наконец вздохнул свободно.

Виктор Павлович уселся в кресло около дивана.

— Я рад, дядя, что вся история так благополучно окончилась… Мы с Петровичем перепугались насмерть и невесть что передумали, — заговорил Оленин.

— Благополучно… ну, не совсем, чтобы очень благополучно… — улыбнулся Иван Сергеевич своими полными губами, и улыбка эта делала его красивое, породистое, добродушное лицо еще симпатичнее.

— Как, не совсем благополучно? — взволновано спросил Оленин.

Дмитревский ответил не сразу, а посмотрел на племянника своими иссиня-серыми большими глазами, которые, несмотря на то, что их обладателю шел пятый десяток, горели почти юношеским блеском.

— Чего ты опять струсил… Экая ты стал баба… Не особенно благополучно потому, что прощай свобода валяться на диване с утра до вечера без всяких препятствий…

— Ты снова на службе?..

— В том-то и дело, что запрягли… Я было и так, и сяк, ничего я не хочу-де, кроме спокойной жизни в отставке, так нет, не отвертелся.

— Что ж, сам государь тебе предложил, дядя, снова поступить на службу?

— Сам не сам, а почти что сам; цесаревичу Александру Павловичу приказал спросить, чего я желаю… Я сказал было, что ничего, но его высочество заметил, что государь будет недоволен таким ответом.

— Так передайте, ваше высочество, его величеству, что желаю посвятить всю свою жизнь службе ему и отечеству, — отвечал я.

— Ну, и что же?

— Ну, пока ничего, а каждый день надо ожидать назначения…

— В военную?..

— Едва ли… вакансий здесь для меня нет… верно по штатской…

— Что же, это пол беды, ты, дядя, совсем еще молодой человек, стыдно лениться, надо служить… Вот я…

Он остановился.

— Кстати, что обо мне говорить, от судьбы не уйдешь… поговорим именно о тебе… Что ты станешь теперь делать?

Оленин передал Ивану Сергеевичу свой мимолетный разговор с Архаровым и обещание последнего доложить о нем государю.

— Это счастливо… Вот уж именно нет худа без добра, моя глупая история послужила тебе на пользу… Николай Петрович самый близкий человек к государю, он сумеет найти хороший час и сумеет доложить… Я ему напомню его обещание.

— Спасибо, дядя, — протянул ему руку Оленин.

Дмитревский подал эту руку своей могучей дланью, вполне гармонировавшей с его высоким ростом.

— Но почему ты такой скучный, растерянный? Ужели на тебя так повлияло это приключение… Ободрись… Все перемелется, мука будет…

— Нет, я не о том… так… что-то мне не по себе… — уклончиво отвечал Виктор Павлович. — Что Похвиснев, ты о нем что-нибудь знаешь?.. Он был сюда вызван с фельдъегерем… Семья так перепугалась, поскакала за ним.

— Напрасно совершенно… Он генерал.

— Как генерал? Из майоров?

— Да, из майоров… Это замечательная история… О ней говорит весь Петербург.

— Вот как, а я не слыхал. Впрочем, ведь я безвыходно почти три дня просидел в четырех стенах.

— Как это тебе не рассказал Петрович?

— Я не заводил с ним о них разговора, да после обыска у него, он, вопреки своему обыкновению, сделался молчалив.

— Вот как! Ну, теперь снова разговорится.

— В чем же дело? Как же это он сделался вдруг генералом?

— Да так… Привезли его прямо во дворец, доложили государю.

— А! Растопчин! — обратился Павел Петрович к одному из своих генерал-адъютантов. — Поди, скажи, что я жалую его в подполковники.

Растопчин исполнил и возвратился в кабинет.

— Свечин! — обратился он к другому. — Поди, скажи, что я жалую его в полковники.

И тот исполнил.

— Растопчин, поди, скажи, что я жалую его в генерал-майоры.

— Свечин, поди, скажи, что я жалую ему анненскую ленту.

Таким образом, Растопчин и Свечин ходили и попеременно жаловали майора Похвиснева, сами не понимая, что это значит. Майор же стоял ни жив, ни мертв.