— А вам зачем, благодетельница? — вздрогнула старуха и уставила на лежащую Минкину свои слезящиеся глаза.
— Надобно, значит, коли спрашиваю, — с сердцем крикнула Настасья Федоровна и даже привскочила на постели.
Старуха присмирела и потупилась.
— Есть, спрашиваю?
— Есть, благодетельница, есть!
— Угости-ка завтра по вечеру Глашку в людской чайком с этим снадобьем, да и Павлушку настрой.
— Благодетельница, да ведь у ней под сердцем ребеночек, — почти взмолилась старуха.
— Молчать, исполняй, как приказывают, а то, знаешь меня, со света сживу! — вся красная от прилива злобы воскликнула Минкина.
Агафониха молчала, низко опустив голову.
Настасья Федоровна несколько успокоилась и через минуту начала другим тоном.
— Не ожидала я от тебя этого, Агафониха, чтобы ты мне так супротивничала, или ты недовольна мной, или мало награждала я тебя за службу твою верную, не поскуплюсь я, коли исполнишь, что приказываю, вот и задаточек.
Минкина вынула из ящичка, стоявшего у постели шкафчика, крупную ассигнацию и протянула ее сидевшей с поникшею головою старухе.
Последняя подняла голову. При виде денег глаза ее засверкали алчностью, она вздрогнула, выпрямилась и быстро схватила ее своей костлявой рукою.
— Будет исполнено, благодетельница!
— Так-то лучше, — с усмешкой заметила Настасья, — а то, что задумала, со мною ссориться, не советую.
Последние слова она снова сказала угрожающим тоном. Далеко за полночь перешептывались две сообщницы о подробностях гнусного их плана.
II
ИЗМЕНА ГЛАШИ
Тихо наступил и прошел следующий день. Был уже поздний вечер. Настасья Федоровна в своем флигеле угощала Егора Егоровича, позванного для обсуждения хозяйственных дел. Вся прислуга по обыкновению была отпущена.
Хозяйка была тиха, приветлива и ласкова. Воскресенский уже подумывал воспользоваться ее настроением и начать разговор на тему, к которой он так долго и так мучительно готовился.
Вдруг в соседней комнате послышался старческий кашель.
Глаза Минкиной засверкали злобною радостью.
— Агафониху принесло не вовремя! — заметила она деланно равнодушным тоном и, встав из-за стола, подошла к окну.
— Вечер-то какой распречудесный, не пройтись ли нам по селу, Егорушка? — ласково сказала она.
Октябрьский вечер был действительно великолепен; в природе царила какая-то особенная ясность и тишина, полная луна обливала всю землю своим молочным светом.
«Вот и хорошо, без помехи поговорю с ней во время прогулки!» — пронеслось в голове Егора Егоровича.
— Пройдемтесь! — покорно ответил он ей.
Старческий кашель за стеной продолжался.
Настасья Федоровна быстро оделась и вышла вместе с Егором Егоровичем.
Проходя мимо людской и тянувшихся за ней сараев, чтобы выйти на село через боковые ворота, Минкина вдруг остановилась и стала внимательно прислушиваться.
В крайнем из сараев, дверь которого была не на замке и он служил складочным местом для пожитков графской дворни, слышался какой-то странный шепот и стон.
Егор Егорович тоже насторожился, но не успел дать себе ясного отчета, откуда именно слышатся эти странные звуки, как его спутница быстро распахнула дверь сарая. Луна осветила его внутренность и глазам присутствовавших представилась картина нарушенного, несомненно преступного свидания.
Из сарая выскочила Глаша в растерзанном платье, с растрепанными волосами, с горящими каким-то демоническим блеском глазами и растерянно остановилась на пороге.
Вслед за ней показалась и быстро скользнула по освещенной, луною стене сарая испуганная фигура, мгновенно скрывшаяся за постройками.
— И с кем это она, непутевая, тут якшается? — невинным тоном воскликнула Настасья Федоровна.
— Егорушка! — бросилась на шею к Воскресенскому, видимо, обезумевшая девушка.
— Прочь, гадина! — с силой оттолкнул он ее от себя.
Несчастная Глаша, как пласт, упала на землю, ударившись головой о стену сарая.
На происшедший на дворе шум сбежалась дворня, молодую девушку подняли и унесли в людскую.
Совершенно ошеломленного неожиданным зрелищем Егора Егоровича Минкина увела в свой флигель.
Он как-то машинально вошел в комнату, разделся и сел к столу.
— Чего это ты так расстроился из-за непутевой этой, тебе-то что? — тоном соболезнования и недоумения спросила Настасья Федоровна.
Он тупо посмотрел на нее блуждающим, почти безумным взглядом, но молчал.
— Выпей-ка лучше, это помогает! — продолжала Минкина, наливая в стакан Егора Егоровича рому, который имела обыкновение пить с чаем.
Воскресенский быстро схватил стакан и опорожнил его.
За одним последовал другой, и в этот вечер Егор Егорович первый раз в своей жизни мертвецки напился.
Предсказание Агафонихи сбылось. Над несчастной Глашей было действительно совершено «все равно, что убивство».
В ночь у ней сделался страшный жар и бред, она металась и билась в таких судорогах, что ее принуждены были связать, а на утро отправить в больницу.
Через четыре дня она умерла.
Егор Егорович пил почти без просыпу, поощряемый Настасьей Федоровной, охотно разделявшей ему компанию.
«И еще уведомляю вас, батюшка, ваше сиятельство, Алексей Андреевич, что на днях заболела моя дворовая девка Глафира и, отправленная в больницу, вскорости умерла, а от какой причины — неизвестно», — писала между прочим Минкина в Петербург графу Алексею Андреевичу, требовавшему от нее еженедельных отчетов обо всем происходящем в Грузине.
III
ОБНАРУЖЕННАЯ ТАЙНА
Прошло около месяца.
Егор Егорович Воскресенский сидел у себя в комнате и занимался сведением каких-то счетов. Работа, видимо, ему не удавалась, так как от ежедневного пьянства голова была тяжела, как чугун, и отекшие руки не с прежней быстротой перекидывали косточки на лежавших перед ним конторских счетах.
Да он был к тому же изрядно пьян, так как зимний короткий день уже давно склонился к вечеру.
Нагорелая сальная свеча освещала его опухшее лицо и какие-то посоловелые, остановившиеся безжизненные глаза, устремленные в раскрытую испещренную рядом цифр страницу большой книги, лежавшей рядом со счетами на столе, под которым был привинчен железный сундук.
Вдруг дверь комнаты тихо отворилась и в нее робко вошел конюх Павел.
Егор Егорович не заметил вошедшего.
Тот несколько времени нерешительно потоптался у порога и откашлянулся.
— Тебе что? — оглянулся на вошедшего помощник управляющего.
— К вашей милости, Егор Егорович, выслушайте меня, окаянного… — сделал вошедший несколько шагов и вдруг неожиданно опустился на колени…
Егор Егорович вскочил.
— Чего ты, что с тобой? — бросился он подымать Павла.
— Не замайте, так мне сподручнее, только выслушайте, Христа ради!
— Говори!.. — остановился перед ним ничего не понимавший в этой сцене Егор Егорович.
— Глашина-то смерть, ведь, мой грех… да проклятой Агафонихи… — почти простонал Павел. — Третью неделю и во сне, и наяву мерещится она, Глаша-то, с ребеночком… покоя не дает, туда зовет… на муку мученическую… руки я на себя решил наложить, да вот перед смертью вам открыться, казните вы ее, покойной, ворогов, ведьму Агафониху да Настасью, отродье цыганское, треклятое…
Павел проговорил все это серьезно и вдумчиво.
— Как же это так, расскажи толком, — растерянно пробормотал Воскресенский.
Молодой конюх начал свой рассказ. Подробно рассказал он о своей любви к Глаше, от невнимания последней обратившейся в неудержимую страсть, о приворотных кореньях, которые он получил от Панкратьевны и носил на кресте в ладонке…
— Ничего не действовало, — с грустью заключил он, — а тут раз, с месяц тому назад, подозвала меня к себе Агафониха, да и говорит: «Помочь я тебе, парень, всерьез задумала, не помогают, видно, коренья-то приворотные в сухом виде, я твою зазнобушку попою сегодня вечером, сама к тебе на шею бросится… А ты, парень, возле людской посторожи вечером». Обрадовался я, окаянный, сердце затрепетало во мне, насилу дождался вечера… Похаживаю около людской с час, смотрю, выходит Глаша да такая из себя сменившаяся, глаза, как угли, горят, кругом никого, я ее в охапку сгреб, не соврала старая карга, не по-прежнему, не противится… Я ее в сарай и потащил… Остальное сами знаете… А как умерла она, домекнулся я, окаянный, что опоила ее Агафониха и отдалась она мне сама не своя, заглодала с тех пор тоска меня змеей лютою!.. Да и покойница мне все, как живая, мерещится… вон она и здесь стоит и глядит на меня строго-настрого…