Глава восьмая.

Париж

Париж свыше четырех лет был укором свободному миру. И вдруг он становится магнитом. Пока скованный и оглушенный гигант, казалось, спал, все как-то мирились с его отсутствием. Но лишь только немецкий фронт был прорван в Нормандии, французская столица сразу очутилась в центре стратегических замыслов, в самом сердце политики. Планы главнокомандующих, расчеты правительств, маневры честолюбцев, взволнованные чувства людей все сосредоточилось на этом городе. Париж возвращался к жизни. Сколь много могло теперь измениться!

Прежде всего Париж, если этому не помешают, решит вопрос о том, какая будет власть во Франции. Все убеждены, что если де Голль по прибытии в столицу не будет поставлен перед свершившимся фактом, народ выскажется за то, чтобы он остался у власти. А потому все те, кто - будь то в стране или за ее пределами - питает надежду помешать такому исходу или по крайней мере сделать успех неполным или спорным, постараются - независимо от того, к какому лагерю они принадлежат, - в последнюю минуту воспользоваться освобождением и создать такую ситуацию, которая поставит меня в затруднительное положение, а возможно, даже и парализует. Но нация сделала свой выбор, и волна общественных чувств сметет эти попытки.

Одна из них была предпринята Пьером Лавалем. В те августовские дни, когда мне сообщали о решающих успехах, достигнутых в Нормандии, о высадке в Провансе, о боях, которые ведет силы внутреннего Сопротивления, о назревающем восстании в Париже, я узнал и об интриге, замышляемой человеком, запятнавшим себя коллаборационизмом. Его замысел заключался в том, чтобы созвать в Париже "национальную" ассамблею 1940 и на ее основе создать так называемое "правительство единения", которое на правах законного органа встретило бы в Париже союзников и де Голля. Таким образом почва была бы выбита из-под ног генерала. Конечно, ему было бы предоставлено место в исполнительном органе, а в случае необходимости он был бы даже поставлен во главе исполнительной власти. Но, развенчав его морально и лишив поддержки народа, от него скоро отделались бы с помощью проверенных средств: воздаяния никому не нужных почестей, все возрастающей обструкции со стороны партий и, наконец, всеобщей оппозиции под тем предлогом, будто, с одной стороны, он не в состоянии управлять страной, а с другой - метит в диктаторы. Что же до самого Лаваля, то, обеспечив приход к власти парламентариев - услуга, о которой эти последние, конечно, не забыли бы, хотя и были бы обязаны вынести ему принципиальное осуждение, - он отошел бы в сторонку, пока все не забудется и обстоятельства не изменятся в его пользу.

Но чтобы провести такой план в жизнь, необходима была помощь со стороны самых разнородных элементов. И прежде всего требовалось участие какого-то видного деятеля, достаточно авторитетного для парламента, деятеля, известного своей оппозицией политике Петена, достаточно уважаемого за границей, иначе это трудно было бы выдать за реставрацию республиканского режима. Вполне подходящим для этой цели казался Эррио. Оставалось только уговорить его. Приходилось учитывать также то, что новая власть должна быть признана союзниками после того, как они вступят в Париж. А кроме того, надо, чтобы согласились и немцы, так как ведь их войска еще находятся в столице. И, наконец, надо получить согласие маршала, иначе оккупанты не дадут разрешения, союзники не признают такого правительства, парламентарии откажутся явиться, ну а что касается Сопротивления, то оно в любом случае с возмущением откажется признать подобную власть.

В начале августа у Лаваля могло создаться впечатление, что он получит необходимую поддержку. Через Анфьера, друга Эррио, связанного со службами Аллена Даллеса в Берне и помогавшего американцам поддерживать контакт с председателем палаты, он выяснил, что Вашингтон отнесется благосклонно к плану, который позволит опередить или устранить де Голля. У немцев проект главы "правительства" встретил не менее благосклонное отношение. Абец[115], Риббентроп и прочие, естественно, решили, что будет куда лучше, если после освобождения Франции в Париже окажется исполнительная власть, замаранная вишистским клеймом, а не правительство без страха и упрека. И вот, с согласия оккупантов, Лаваль едет в Марэвиль, где содержится Эррио, и уговаривает последнего отправиться вместе в Париж, чтобы созвать там парламент 1940. Петен дает понять, что он тоже готов прибыть туда.

Должен сказать, что, несмотря на поддержку, которую, казалось бы, со всех сторон получил Лаваль, эта затея представлялась мне уже тогда отчаянным и бесперспективным шагом. Ведь если бы его попытка удалась, мне пришлось бы покориться. Но ничто, даже нажим со стороны союзников, не могло бы заставить меня признать ассамблею 1940 органом, имеющим право выступать от имени Франции. Кроме того, зная о тех силах, какие Сопротивление намеревалось привести в действие по всей стране и вызвать к жизни в Париже, я не сомневался, что затея Лаваля будет удушена в зародыше. Уже 14 июля в пригородах столицы начались внушительные демонстрации. В этот день в разных местах было поднято трехцветное знамя, люди пели "Марсельезу", ходили в улицам с криками: "Да здравствует де Голль!" А в Сантэ политические заключенные, договорившись через стены камер, вывесили во всех окнах, невзирая на возможность жесточайших репрессий, флажки, прогнали тюремщиков и на весь квартал распевали патриотические песни. 10 августа железнодорожники прекратили работу. 15 августа началась забастовка полицейских. 18 августа должны были забастовать работники почты и телеграфа. С минуты на минуту могли поступить вести о том, что начались уличные бои, и иллюзиям парламентариев неминуемо пришел бы конец.

Однако другой план - тот, с помощью которого определенные политические элементы, участвовавшие в Сопротивлении, намеревались прийти к власти, имел, как мне представлялось, больше шансов на успех. Я знал, что эти люди хотят воспользоваться всеобщим возбуждением, возможно, даже состоянием анархии, которое вызовет борьба в столице, и попытаются захватит рычаги управления, прежде чем я успею их взять. Речь идет, конечно, о намерениях коммунистов. Если бы им удалось возглавить восстание и, следовательно, забрать в свои руки Париж, им ничего бы не стоило создать правительство де-факто, где они играли бы главенствующую роль.

Они намеревались извлечь выгоду из неразберихи, сопутствующей боям, привлечь на свою сторону Национальный Совет Сопротивления, многие члены которого (не считая тех, кто был непосредственно подчинен им) могли прельститься обещанием власти; воспользоваться симпатиями, которые испытывали к ним многие люди, принадлежащие к разным слоям населения, в связи с теми преследованиями, каким они подвергались, теми потерями, какие они понесли, и тем мужеством, какое они проявили; они могли использовать тревогу, вызванную в народе отсутствием какой-либо реальной общественной силы, и, наконец, ведя двойную игру, афишируя свою приверженность генералу де Голлю, стать во главе восстания наподобие своеобразной Коммуны, которая провозгласит республику, восстановит порядок, возродит правосудие и, в довершение всего, будет петь только "Марсельезу" и вывешивать только трехцветные флаги. По прибытии в столицу я обнаружил бы там то "народное" правительство, оно украсило бы мое чело лавровым венком, предложило бы занять место, заранее отведенное мне в его составе, и ловушка была бы захлопнута. Ну а дальше игроки повели бы игру, чередуя дерзость с осторожностью, проникая, под прикрытием чистки, во все звенья государственного аппарата, обрабатывая общественное мнение с помощью ловкого распространения нужных сведений и постепенно избавляясь от своих первоначальных союзников, пока наконец не будет установлена так называемая диктатура пролетариата.

То, что такого рода политические проекты возникнут по мере расширения боев, казалось мне неизбежным. То, что восстание в столице для кое-кого будет связано с попыткой учредить власть III Интернационала, было мне давно известно. И тем не менее я считал, что силы Франции должны с оружием в руках проявить себя в Париже до того, как туда вступят союзники, чтобы сам народ способствовал разгрому оккупантов, чтобы освобождение столицы носило характер военной и одновременно общенациональной операции. Вот почему я решил идти на риск и всячески поощрять восстание, не возражая против участия в нем любых элементов, способных его вызвать. Надо сказать, я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы направить дело к благоприятному исходу. Заранее приняв соответствующие меры, подготовив своевременно вступление в город крупной французской части, я намеревался прибыть туда и сам, чтобы принять на себя энтузиазм освобожденного Парижа.