– А что сообщники?

– Оба в тюрьме. Они не пытались выкрутиться и не просили о психиатрической экспертизе. Оба раза именно они занимались организацией шоу, а потом смотрели. Оба конторские служащие; один из них был бухгалтером. Кинделл – извращенец, но не организатор, способный спланировать все в деталях.

– То есть у нас есть сообщник, который просто хотел повеселиться, но Кинделл слишком далеко зашел. – Услышав собственные слова, Тим ощутил приступ тошноты.

– Точно. Этим объясняется, почему у парня был такой расстроенный голос, когда он делал анонимный звонок. Он хотел увидеть шоу, а не убийство.

– Сторонник морали.

– Звонок детективу вписывается в образ того, кто это спланировал.

Подняв глаза, Тим увидел грустное лицо Дрей:

– Я знаю, мы договорились, что поживем отдельно, но на остальное я не согласна. Игра в прятки, секретный номер телефона, переезд… Мы хлебнули всего этого, когда ты был рейнджером.

– Мы живем отдельно не потому, что я в чем-то участвую. Мы спасаем наш брак, берем тайм-аут.

По тому, как она сжала губы, он понял, что прав. Она была едва заметно накрашена – как обычно в выходные. Тим одновременно обрадовался и расстроился – больше всего потому, что точно знал: она сотрет косметику, перед тем как отправиться в участок.

– Я одна в этом доме. – Она задрожала, как от озноба. – И тишина. И ночи.

– Скоро станет легче, – мягко сказал он. – Ты к этому привыкнешь.

– А что, если я не захочу?

– Не захочешь чего?

– Привыкать жить без тебя. И… – Она подобрала под себя ноги. – Может быть, я не хочу привыкать к тому, что Джинни больше нет. Часть меня хочет постоянно чувствовать адскую боль, потому что это, по крайней мере, держит при мне Джинни. Если боль утихнет, что у меня останется? Вчера ночью я не могла заснуть, потому что не могла вспомнить, какого цвета ее школьная обувь. Эти глупые кеды, которые она так хотела. И я поднялась в четыре утра и рылась в ее шкафу, в ее вещах. – Она сжала губы. – Красные. Они были красные. Когда-нибудь я этого не вспомню. А потом не вспомню ее любимый мультфильм и какого размера брючки она носила. Когда-нибудь я не смогу вспомнить, какие у нее были глаза, когда она улыбалась, и тогда у меня ничего не останется.

Раздался звонок в дверь. Дрей отвела взгляд от Тима и пошла открывать. Медведь сгреб ее в объятия. Она постучала по его груди:

– Как твой бок?

– Ничего. Вы двое… – Медведь неловко повернулся к Тиму, и тот приготовился, что его, как обычно, похлопают по спине, что по звуку напоминало пальбу из пушки. Но Медведь грубо толкнул его:

– Где ты был, черт возьми? Я вчера оставил два сообщения.

– У нас… у нас были кое-какие проблемы.

Медведь вздрогнул всем телом.

– О нет.

Он плюхнулся в кресло, и Дрей пришлось сесть на диван рядом с Тимом. Они нервно сплели пальцы, потом разжали руки. Медведь смотрел на них с ужасом.

– Мы… расстаемся, Медведь. Ненадолго.

Медведь побледнел:

– Да вы что, вашу мать. – Он хлопнул себя по колену и уставился на них задумчивым взглядом.

– Я вас оставил на несколько дней, и вот до чего дошло. Они расстаются. Прекрасно. Просто прекрасно. – Он встал, потом снова сел. – В этом доме есть что-нибудь выпить?

– Нет, – сказала Дрей. – У нас… у нас все кончилось.

– Ладно. Ладно. Может быть, вы объясните мне, что это значит – расстаемся? Я никогда этого не понимал. Вы или женаты, или разведены. Что значит расстаемся?

– Послушай, Медведь, когда теряешь ребенка…

– Не забивай меня статистикой, Дрей. Мне наплевать на статистику. Ты, Дрей, и ты, Тим, вы мои друзья, и вы ладите лучше, чем все супружеские пары, которые я когда-либо видел. – От волнения он тяжело дышал. – Если вы думаете, что не нужны друг другу, вы просто ненормальные.

– Медведь, – сказал Тим. – Успокойся.

– Я не собираюсь…

– Ус-по-койся.

– Хорошо. Кто я такой, чтобы говорить вам, что делать? Я думаю, вы, ребята, знаете, что вам нужно.

Тим набрал в легкие побольше воздуха и сказал:

– Такие вещи, как с Джинни, все меняют. Ты чувствуешь, что в жизни появилась трещина или разлом, и хочешь его заровнять, но не можешь этого сделать. Стараешься и так и сяк – все тщетно. И чем больше ты над этим бьешься, тем больше становится разлом. И ты, не желая того, разрушаешь все, что у тебя до этого было. – Он бросил быстрый взгляд на Дрей. – До этого у вас было нечто – скажем, красивая вещь. И вы не хотите видеть ее оскверненной. И, может быть, лучше уйти, пока хоть в ней еще осталась чистота. Потому что нет сил видеть, как она…

Дрей впилась зубами в кулак. Тим поднялся и коснулся ее мягких светлых волос и дотронулся до щеки.

Когда он шел к машине, его плечи болели, как будто только что сбросил с них какой-то неимоверно тяжелый груз.

Тиму, в общем-то, делать было нечего, кроме как сидеть и ждать назначенной на восемь часов встречи. Устроившись за шатким письменным столом, всматриваясь в улицу, и все больше и больше утопая в бесконечном лабиринте горя.

…Роды с кесаревым сечением и сложным послеоперационным периодом на три недели уложили Дрей в постель. Именно Тиму приходилось вставать по ночам, чтобы укачать Джинни или приготовить ей бутылочку. Именно он объяснил Джинни, когда ей было три года, что за окном не монстр, а дерево. Именно он провел воспитательную беседу с детсадовским хулиганом, обидевшим Джинни.

Он сделал мир безопасным для нее. Он научил ее доверять.

А как раз этого он не должен был делать.

Каждый раз, когда он думал, что приспособился к горю, оно наносило ему новые удары; оно накрывало его с головой.

Через сорок пять минут Тим буквально вытолкал себя на пробежку. Не привыкший к смогу и выхлопным газам, он добежал только до угла улицы и остановился, согнувшись пополам и тяжело дыша – как шахтер, выкуривающий в день по три пачки сигарет. Дома Тим с облегчением принял душ, а потом отправился к Рейнеру. Он чувствовал, что Комитет может дать ему что-то, что было необходимо ему, как воздух.

Дать ему цель.

Рейнер снова надел личину благонравного и сдержанного человека – ни намека на ночное вторжение. Тепло встретив Тима, он провел его в конференц-зал, где уже ждали остальные. Аненберг сидела в кресле, положив ногу на ногу, в строгой темно-синей, но слишком короткой юбке.

Аист в очередной гавайской рубашке, на этот раз сине-зеленой, поднялся поприветствовать Тима. Его рука была влажной и отекшей, рукопожатие – слабым.

– Я хочу поприветствовать вас в Комитете, мистер Рэкли.

Митчелл сидел откинувшись в большом кожаном кресле и положив ноги в кроссовках на край мраморной столешницы. Роберт точно в такой же позе сидел напротив и казался зеркальным отражением брата.

Дюмон подошел и со странной гордостью посмотрел на Тима. На какую-то долю секунды Тиму показалось, что тот собирается его обнять, и он почувствовал облегчение, когда Дюмон протянул ему руку и сказал:

– Я знал, что могу рассчитывать на тебя, Тим.

Две бумагорезки стояли по обе стороны двери, как часовые.

В баре стояли два графина с водой и комплект стаканов.

Взгляд Тима переместился на стол, где были расставлены фотографии в рамках: старый черно-белый снимок женщины с популярной в семидесятые прической – перед стулом Дюмона, фото потрясающей блондинки в самом расцвете юности, сидящей верхом на лошади – перед Митчеллом и Робертом. Тим двигался вокруг стола, пока не дошел до своего кресла. Из тонкой серебряной рамки на него смотрела Джинни. У нее была глуповатая, чуть смущенная улыбка. Фотография, где она во втором классе, та, что печатали в «Лос-Анджелес таймс». Видеть Джинни в этой незнакомой обстановке было неприятно. Тим взял снимок в руки и некоторое время рассматривал его так, будто никогда не видел.

– Мы позволили себе эту вольность, – сказал Дюмон.

Тим подумал о Кинделле, просыпающемся каждое утро в обшарпанном гараже со следами крови Джинни. Он подумал о том, что хотел бы на десять минут остаться с ним наедине, и о следах, которые останутся после этого на стенах.