– Значит, ты утверждаешь, – Костя поглядел на Алтухова, – что ушел он в начале ночи, так? Заря еще не догорела? А может, это не вечерняя, а утренняя была? Рассвет?

– Какой там рассвет! – категорически мотнул головой Алтухов. – Солнце вон откудова встает, – вскинул он руку, – а заря вон где тлела… Да и потом-то я ж раза три просыпался: ночь была, самая что ни на есть темь…

– Так. Хорошо. Значит, он ушел. А вернулся?

– Я уж говорил, – ответил Алтухов. – Утром.

– А поточней?

– Так ведь кабы часы были… Поздно уже пришел, солнышко уже так-то вот стояло, – показал он довольно высоко над горизонтом, почти на четверть небосвода. – К восьми, должно, или вроде того…

– А до восьми ты что? Так всю ночь безмятежно и проспал?

– Уморился шибко, – сконфуженно улыбнулся Алтухов. – Мешки поворочай-ка! В тот день мы сколько – рейсов, должно, пять сделали… А они, мешки-то, по четыре пудика. Ну, и конечно, этого… выпил…

Должно быть, ему показалось, что у Кости имеются на его счет какие-то сомнения, и, чтобы утвердить свою непричастность к чему бы то ни было, он посчитал нужным пояснить:

– Всю ночь так и спал… Холод доймет, повернусь – и опять. Ничего не видал.

– Так, ладно. Значит, дядя Петя вернулся, а тебе не пришло в голову спросить, где это он так долго ходил? Ведь до хутора отсюда, как ты говоришь, если быстро идти, – полчаса. Берем самое большее – час. Да назад – час. Это, стало быть, два. Да там, если, допустим, покурить, тары-бары, – ну, еще час. Значит, выходит, на все про все – три часа. В час ночи, как ни крути, а дядя Петя должен был уже прийти с монтировками.

– Это, конечно, так… – согласился Алтухов, однако без того, чтобы видеть что-либо странное в Костиных расчетах дяди Петиного времени.

«Мало ли что бывает, – говорило его лицо. – Да оно завсегда так: пойдет человек за делом, даже за срочным, а там кого-то встретил, что-то такое нашлось, задержало. Пашка Романов – тоже шофер, с дядей Петей они кунаки, приятели. Могли и выпить тогда. По холостому своему положению дядя Петя мог и к бабе какой завернуть: на хуторе и вдовушек, и таких, брошенных; только стукни в дверь – назад не скоро выйдешь… Мы с тобой ведь тоже так-то, – было как бы написано на лице Алтухова, – говорилось – на полчасика всего, а уже как бы не целый час тут разговоры разговариваем…»

– Значит, не спросил?

– Да мне оно вроде и быстро тогда показалось… Известно, как оно – пьяному-то человеку, когда хмель сморит: что час, что полные сутки…

– Ну, ладно. Значит, пришел дядя Петя – и что?

– А ничего. Починил колесо и поехали.

– Как же он его чинил? Снимал с диска? Вытаскивал камеру, ставил заплату?

– Это я не скажу. Пришел он, ну, я проснулся, вижу, солнце высоко. Пригрело тут меня, и я обратно заснул – уж до того самого, как в село приехали.

– Значит, что он с колесом делал – это ты не видел?

– Не видел, – сказал Алтухов. Все его выражение показывало, что Костина дотошливость ему не понятна и даже чудна́: уж тут-то чего копать, чего рыться – как да что делал он с колесом?

– А может, его и не надо было чинить? Может, камера-то и не спускала?

Алтухов как-то трудно, натужливо задумался.

– Ну, как на это сказать… Я ведь не слезал, не глядел… Не, – поправился он, – шину он накачивал, это я точно помню, насос шипел…

Костя бросил взгляд на часы: Евстратов и Петька Кузнецов уже ждут. Петька, конечно, нервничает: сегодня какой-то вечер в клубе, дел у него невпроворот, а времени – в обрез.

– Скажи-ка мне еще вот что… Припомни, постарайся. Не замечал ты в тот вечер, как вы с Порони ехали, что у дяди Пети настроение какое-то не такое… не как всегда? Что он как бы взволнован, возбужден? Словом, не в себе вроде. Особенно вот когда он утром пришел, с монтировками…

– Да вроде ничего такого не было… – раздумывая, вспоминая, произнес Алтухов. – Да ведь как упомнить – когда уже дело-то было… Если б об ту пору знать, что ты спросишь, ну, тогда б я глядел…

Алтухов беспокойно пошевелился. Костя понимал, чего он беспокоится: трудовой день идет, оплата у совхозных рабочих сдельная, напарники его сейчас вовсю ворочают вилами, а он здесь в ненужных ему разговорах теряет заработок.

– Потом мы с тобой еще раз все это уточним, а пока – всё, – закрыл Костя книжку. – Спасибо.

Книжку он спрятал во внутренний карман пиджака, застегнул его на пуговицу. Не дай бог потерять – книжке этой сейчас цены нет! На ее торопливо исписанных страницах – драгоценнейшие показания десятков людей, опрошенных им в последние четыре дня. В ней – с величайшим трудом добытая мозаика фактов, иные из которых даже и не факты, а так – тончайшие нюансы, мельчайшие штрихи, штришочки, черточки… Но в обшей своей связи они – наконец-то, наконец-то! – со всею неопровержимостью открывают подлинную картину того, как произошло в Садовом убийство. Потерять такие записи! Костю обливало холодом при одной мысли о таком несчастье… Это же готовый обвинительный акт, перед которым преступнику останется только поднять, сдаваясь, руки…

Они вернулись к оставленному на грейдере мотоциклу, и через несколько минут были уже в Садовом, возле скотного двора, на котором в окружении рабочих гудела силосорезка, швыряя из жерла вопросительным знаком изогнутой трубы искрошенную зеленовато-бурую травяную массу, и бродили рыжие телята с глупыми, добрыми, трогательными глазами, пережевывая подобранный с земли корм.

– Про что мы с тобой разговаривали, об этом до поры до времени молчок, – предупредил Костя Алтухова.

– А если спросят? Люди-то видели…

– Скажи, про Голубятникова Ивана речь шла. Ты ведь его мать, бабку Ганю, знал?

– Кто ж ее не знал!

– Ну вот… Дескать, не примечал ли что за их домом, и так далее…

– Ладно, что-нибудь придумаю, – усмехнулся Алтухов.

По лицу его было видно, что кое-какие догадки к нему все же пришли, и он уже кое-что понимает – для чего выспрашивал его Костя, какие таит про себя мысли и подо что подбирается. Видно было также, что Алтухову очень хочется проверить свои догадки, услышать им подтверждение. Но он удержался, ничего не спросил, чувствуя во всем этом тайну, чувствуя, что на вопрос его все равно не ответят по правде. Он молча тряхнул Косте руку и пошел к скотному двору.

А Костя, дав газ, полетел по кочковатой, в колчах грязи дороге на тот край села, где в соседстве с одичавшими кустами сирени, остатками барского цветоводства, на отшибе от других домов стояла кривая, придавленная к земле хата Авдохина и где под низкорослой грушей, черневшей своими голыми ветками, сидели, видные издали, дожидаясь Костю и покуривая, Евстратов и Петька Кузнецов.

Глава пятидесятая

– Ваше просвещенное мнение о машине? – набросился Петька на Костю, едва тот заглушил мотор.

– Греметь вроде меньше стала…

– Меньше?! – возмутился Петька. – Как так – меньше? Да она теперь совсем не гремит! Это у тебя она доходягой была, потому что, к сожалению, есть еще такие личности, – съязвил Петька, – которых к технике допускать нельзя. А я все до винтика перебрал… Мотор-то теперь как работает, а? – пустился он хвастать. – А у тебя он какой был? Тарахтелка, а не мотор! Половину бензина так, задарма в воздух выбрасывал!

За кустом, чуть видный с проходившей мимо дороги, темнел сруб старого, тоже оставшегося от барских времен колодца, с тропинкой, протоптанной к нему от авдохинского двора.

– Чемодан принесли? – спросил Костя, заглядывая в черную, с зеленью на бревнах сруба, дыру.

– Здесь чемодан! – живо поднялся на ноги Евстратов.

Чернота колодцев, застойный их холод, их запах, напоминающий могильный, всегда вызывают ощущение жути, и Костя испытал это ощущение в полной мере, как в пору детства, когда ему казалось, что если наклониться над колодцем, то непременно в него упадешь и уже никто не спасет тебя из его погибельных недр. Он даже невольно отстранился от черной дыры, но тут же заставил себя снова наклониться над срубом и посмотреть вниз.