VII. КОНД-ОСТРОВ. Назначение и население. Смертность. Самоубийства. Истязания. Духоборы. Голодание.
Назначение и население острова. За зиму на всех командировках Северных лагерей набираются тысячи искалеченных: у одного отрублены пальцы, у другого вся кисть руки, а то и обе кисти, — третий отрубил себе ступню, четвертый поражен цынгой, пятый до того доработался, что от него остался буквально скелет обтянутый кожей, у шестого лекпом отрезал обмороженные ноги и он, чудом, остался жив. Весной, когда открывается навигация, все такие заключенные — мужчины направляются на Конд–остров и на другие «инвалидные командировки», которых в СЛОНе двенадцать; на Конд–остров направляются совершенно потерявшие трудоспособность, а на другие те, от которых СЛОН еще надеется что–нибудь взять.
Конд–остров находится в Онежской губе Белого моря, в тридцати километрах от деревни Унежма, Архангельской губ. В дореволюционное время на Конд–острове находился монашеский скит Соловецкого монастыря, а теперь там пункт 1-го отделения Северных Лагерей Особого Назначения.
Работая в ИСО, я многое уже знал о Конд–острове: в делах видел цифры о массовой и чуть не поголовной смертности на нем. Бесчисленное количество раз слышалось чекистское выражение: «отправить на загиб, на Конд–остров», при чем и «загиб» и «Конд — остров» в устах звучали однозначуще; знал, что на Конд-остров отправляют не только инвалидов, но и совершенно здоровых (поскольку в СЛОНе люди могут быть здоровыми) — специально на скорый и бесшумный «загиб». Конд–остров представлялся мне могилою живых. Летом 1929 года по служебной командировке мне пришлось почти пять месяцев (с июня по октябрь) прожить на Конд–острове и самому.
Смертность. Летом 1929 года, когда я жил на Конд–острове, там было 620 человек, а зимовало на нем с 1929 на 1929 год — 4850 человек; 4.230 человек за зиму погибло. Еще страшней была зима с 1926 на 1927 г., когда там был начальником чекист РЕВА: тогда на Конд–острове умерли почти все заключенные. Сам Рева с открытием навигации приехал с Конд–острова на о. Солодки и доложил в управлении СЛОНа, что «все шакалы подохли», в живых остались только он сам, 15 человек надзирателей и 3 красивые девушки, состоявшие в сожительстве с надзирателями.
Заключенные Конд–острова живут в трех местах: в пяти бараках при штабе пункта и на командировках «Абакумиха» и «Маковица»; на последней находится и неприменное приложение при всех отделениях и пунктах СЛОНа — штрафной изолятор. Кроме того имеется 40-50 заключенных с трудоспособностью 4-ой категории: они живут при маленьком смолокуренном заводике, которым заведывал инженер Крыжановский. Василий Васильевич (умер от тифа в зиму с 1929 на 1930 год). Работают только эти 40-50 человек, всё остальное сидят безвыходно в бараках, получают 300 грамм черного сырого хлеба, два раза в день воду, в которой варилось пшено и ничего не делают. Последнее для СЛОНа, как будто, странно, но они действительно не работают: они стоят одной ногой уже в могиле.
Все полумертвые калеки живут на Конд–острове в таких же бараках, как и на лесных командировках; на «Абакумихе» и «Маковице» они eщe хуже, потому что там не бараки, а землянки. В помещениях грязь, сырость, смрад, вши... 90 проц. заключенных не имеют одежды и на них наодеты мешки с дырами для головы и рук. Обуви и головных уборов на них совершенно нет. По виду это не люди, а ходячие трупы: они до невероятности бледны и худы; неимоверно грязны: все в струпьях или в цынготных ранах. Кондовские чекисты — надзиратели называют их уже не «шакалами», а «индейцами»... За 5 месяцев моего пребывания на Конд–острове, от 620 «индейиев» осталось в живых всего на всего 47 человек; выжили по преимуществу те, которые работали на смолокуренном заводе: они имели «четвертую категорию трудоспособности», а главное, они получали по 500 грамм хлеба. Сплошным ужасом была, однако, и их жизнь.
Однажды я шел утром по берегу моря. Вдруг, откуда ни возьмись, подлетает ко мне 18-ти летний подросток Семенов — «Гражданин начальник», — каким то диким, раздирающим душу голосом, весь облитый слезами и кровью, обратился он ко мне ,а сам держал перед моими глазами дрожащую, всю окрававленную левую руку с только что отрубленной кистью — «Гражданин начальник!.. Ну, ей — Богу, сто раз в день бьют десятники... ну, ни за что, гражданин начальник, бьют... Сами подумайте, гражданин начальник, дают только пятьсот грамм хлеба... Ну, разве можно выкорчевать 25 пней? А не выкорчуешь, — бьют, становят на пеньки, заставляют кричать: «я филон»... Наверно сто тысяч раз уже я прокричал «я филон»... Гражданин начальник, что мне делать?...»
Я свел его в «лазарет» к доктору Агаеву, Дженгиру. «Не знаю, что и делать», сказал Агаев: «места в лазарете нет, лекарств и перевязочных материалов тоже нет, а они каждый Божий день идут с отрубленными пальцами»… Не прошло и недели, как Семенов умер от заражения крови. — «Заключенного Семенова, умершего от смерти, полагать умершим и списать со списочного состава заключенных вверенного мне Управлением СЛОН пункта», как сейчас помню текст приказа подписанного начальником пункта Новиковым, Александром Михайловичем.
Доктор Агаев тоже умер: от тифа, в зиму с 29-го на 30-й год. Отзывчивый и добрый Агаев был на Конд–острове единственным человеком, с которым я отводил душу. На Конд–остров его прислали «на загиб», так как он учавсвовал на Соловецком острове в голодовке «муссаватистов» (см. о них дальше). Вместе с ним было прислано еще 11 человек муссаватистов. Остались ли они живы в зиму с 29 на 30 год, — не знаю. Во всяком случае, они с Конд–острова уже никогда не возвратятся: ведь их ИСО послало туда специально на «загиб». Ждать этого ИСО долго не будет: голодный паек и ежегодно свирепствующий там тиф быстро и верно удовлетворят желание чекистов.
Характерное письмо было прислано доктору Агаеву летом 1929 года. «Дорогой папа, писал ему маленький сын, «я в школу не хожу, потому, что ты контрреволюционер. Папочка, напиши мне, пожалуйста, письмо, что я не твой сын. А на самом деле, папочка, я всегда люблю тебя и ты — мой папа: только письмо это мне надо, чтобы меня приняли в школу»... Если бы я в это время не был на Конд–острове, то Агаев письма бы не получил: оно было бы отослано обратно в Ганджу, но только не любящему сыну, а в ОГПУ, которое бы внесло адресата в списки «социально опасных»...
Прихожу с этом письмом к доктору Агаеву и говорю «Вам, дорогой Джангир, письмо от сына, но только вы его, — прибавляю шепотом, — прочтите и сейчас же порвите». Агаев вынул из вскрытого конверта письмо и начал читать. У него нервно задергались губы, брызнули слезы, задрожали руки с письмом и с громким истерическим плачем, закрыв лицо руками, он упал на свой грязный топчан. Я побежал в «аптеку», взял большую дозу валериановых капель и принес их Агаеву. — «Успокойте доктора, сказал я «муссаватисту» Ризе, а сам поскорее ушел... Вечная память тебе, памятный и дорогой Джангир.
Самоубийства. Помню другой случай из жизни работавших на Конд–острове. В августе 1929 года командир 3-ей роты, Маслов Александр, донес начальнику пункта: «Заключенный Сандул с работы по корчевке пней для смолокуренного завода в роту не возвратился». «Этот индеец, сказал Новиков, наверное заблудился в лесу: он раньше всех окончил урок и десятник дал ему пропуск в роту; но у Сандула куринная слепота, — значит, он заблудился в лесу. Подождем с полчаса? если не придет, будем искать». Сандул не являлся и Новиков отдал распоряжение: выгнать всех «индейцев» и итти цепью по всему острову пока Сандул не будет найден. Через десять минут все кондовские «индейцы» шли по лесу цепью, а еще через полчаса к дежурному по пункту надзирателю (Попкову Григорию) прибежал запыхавшись «индеец» Янушевский Николай и сообщил: «Сандула, гражданин дежурный, нашли» он в лесу повесился на сосне».
Самоубийство на Конд–острове — явление обычное. За мое пятимесячное пребывание на Конд–острове, там повесилось 105 человек. Но несчастному кондовцу — инвалиду и покончить жизнь самоубийством не так то легко: он должен где-то найти веревку, выпроситься у дневального в уборную, а потом забежать в лес и там уже совершить свое последнее и страшное дело в жизни. Жизнь на трехстах граммах хлеба, в холодном и сумрачном бараке, спанье на сырых нарах в одном мешке, вместо всякой одежды, и твердое убеждение в том, что в перспективе неминуемая смерть, — вот что заставляет кондовских «индейцев» кончать жизнь самоубийством. Иногда они обрывают нить жизни коллективно.