— Я по песцам специализируюсь, — с достоинством ответила Наталья Степановна, сползая со стола, — это точно хомяки?

— Буфетчице срочно подняться в кают-компанию, — строго сказал проснувшийся вдруг матюгальник голосом вахтенного штурмана.

— Ой, блин, там же завтрак еще не кончился, — вспомнила Машка, — вы придете?

— Умоюсь только, — сказала пассажирка.

Машка ворвалась в кают-компанию и, празднично сияя фингалом, сообщила радость:

— Ревизорша хомяков нашла! Целых девять штук!

— Хорошо, что ты у нас всего одна такая, — сказал капитан и неопределенно добавил: — слава те, Господи.

— А где нашла? — поинтересовался главный механик, пытаясь выжать из пустого чайника хоть немного заварки.

— У себя в рундуке. Когда спасательный жилет доставала.

— А на черта она его доставала-то? — удивился капитан.

Машке стало вдруг неловко выдавать ревизоршу со всеми ее сухопутными страхами:

— Доставала, чтоб хомяков найти, — сказала она.

После завтрака дублер капитана тренировал пассажирку залезать в спасательную шлюпку. Половина экипажа собралась на навигационной палубе и с любопытством глядела вниз, где корячилась ревизорша: день сурка временно окрасился в свежие цвета.

И это была уже чистой воды случайность, что в тот же день на ледоколе сыграли учебную пожарную тревогу, и Наталья Степановна, наряженная в спасательный жилет теперь уже не задом наперед, а просто на левую сторону, бросалась то к одному, то к другому бегущему члену экипажа и с надеждой в голосе вопрошала:

— Мы тонем, да? Мы тонем?

— Нет, мы горим, — ответил ей кто-то из матросов, на бегу надевая противогаз, — черт бы побрал старпома.

Наталья Степановна сползла на корточки, прислонилась спиной к железной переборке и увидела большого серого кота, который лежал на ящике с пожарным шлангом, лениво наблюдая человеческую суету.

— Лучше б тонули, — сказала она.

— Моээ, — то ли согласился, то ли возразил однофамилец потомка тевтонских рыцарей, окончательно реабилитированный в связи с обнаружением хомяков, насквозь прожравших переборки семи кают.

Впрочем, на хомяков Пикусу было наплевать точно так же, как и на все остальное.

ЧЕМОДАННЫЙ РОМАН

Раннее утро 2 января. Осторожно, маленькими глотками, я заливаю в голову свежесваренный кофе и чувствую, как он греет изнутри моё больное правое ухо.

Новый год прошёл, оставив мне стрельбу в ухе и необходимость срочно заполнить резюме.

Резюме — это так, формальность, с которой я не успела покончить в прошлом году. Всё уже решено. Скоро меня здесь не будет. Я давно знаю, где стану работать и где жить. Офис моей работы выходит окнами на Новый Арбат, а будущая квартира находится недалеко от станции метро «Беляево».

А кофе — хороший самец. Ласковый. Люблю.

Если бы еще ухо не болело, было бы совсем хорошо.

Я прикладываюсь больным ухом к тёплой кофейной чашке и делаю вид, что оно не болит.

В тот день из левого зеркала моей души выпала линза и уплыла увеличивать городскую канализацию: нечего распускать сопли прямо на улице. Было дождливо и ветрено, свет от не заснувших еще окон отражался в лужах неправильными квадратами, а звуки расплывались и смешивались с водой. Я опустилась на корточки и, подсвечивая себе зажигалкой, стала гладить лужу, надеясь, что линза плавает на поверхности и я нащупаю ее. Зажигалка гасла от ветра и дождя, я на корячках стояла в луже и, конечно, если бы не первый этаж, то не услышала их диалога, а если бы не линза, черта с два оставалась бы в такую погоду на улице.

Они разговаривали на своём языке, но было понятно, что говорили о любви. В их распахнутом окне уже не горел свет: ведь любовь стыдлива и не кичится своим присутствием.

— Ты это... заткни язык на лопату, — сказал Он.

— Почему это я должна молчать? — сказала Она.

— Да и хуй с тобой. Пизди сколько влезет.

— У меня душа болит на тебя смотреть молча.

— Дак сказал же — пизди! Тока тихо, я спать начал.

— Сволочь ты. Сволочь. Все уже знают, какая ты сволочь.

— Носки воняют у тебя...

— Серёжа...

— Эй...

— Хммм!!!

— Ну чего тебе?!! Дай спать!

— Ну и спи, пидораса кусок.

И если бы я была писателем, то обязательно вставила бы этот диалог в какой-нибудь роман. Желательно дамский. А поскольку я — нет, то и так сойдёт.

Слушая тот диалог в окне первого этажа, я вдруг почувствовала, как становятся горячими кончики моих пальцев, как жар от них взбегает вверх, к сгибам локтей и дальше, к подмышкам, как растекается по ключицам и лопаткам, как заполняет собой поры, капилляры и вены, как перехватывает моё дыхание и — лишает земного притяжения. Я инстинктивно расправила руки и тут же поднялась над крышами Эгершельда, подальше от ужасной любви.

Прекрасно помню, что первое время летала повсюду без линз, а когда наконец их купила, то надела прямо в магазине. И тут же увидела, что на улицах города В. ужасный срач. Дома оказалось, что срач не только на улицах. Стало понятно, почему в Бош-энд-Лэмбе на Партизанском проспекте висит громадное объявление: «ЛИНЗЫ НАЗАД НЕ ПРИНИМАЕМ».

А Венечка Ерофеев жаловался в «Бесполезном ископаемом»: «Замечаю в канун 56-й годовщины: я умею кривить морду только слева направо, справа налево не получается». Значит ли это, что я пойду дальше Венечки, если про свою морду выяснила то же самое еще в девятом классе? Если да, то хорошо, а то летать-то — одно дело, а ты вот попробуй морду влево скриви. В первый же день я больно ударилась ею о фонарный столб, так что временно не могла кривить ни в одну сторону.

В только что наступившем году исполнится 20 лет моего сожительства с городом В. Я не заметила, когда он успел накормить меня лотосом. Я потеряла бдительность и съела лотос, наверняка подсунутый мне вместе с какой-нибудь привычной, испытанной отравой типа пянсе. Несколько раз за эти 20 лет город В. засовывал меня к себе в рот, чтоб разжевать и проглотить, но каждый раз — то ли жалея, то ли оставляя на потом, выплёвывал живой. Он то любил меня, то показывал козью морду, то вовсе поворачивался задницей, но ни разу не согласился на развод. Я каждый год назначала себе новые сроки отлёта и каждый раз город В. находил и подбрасывал мне какую-нибудь уважительную причину остаться хотя бы до следующего года.

Нынешний срок — последний.

Я подпишу акт о капитуляции, а сама потихоньку лягу на крыло. Я обману его так же, как он всю жизнь приманивал меня.

Многим удалось обмануть город В. Значит, и я смогу.

В городе В. у меня уже почти никого не осталось.

Да нет, я всё наврала.

В тот день, когда я научилась летать, была обычная для города В. мерзкая погода. Хлестал горизонтальный дождь, рванина грязных облаков мчалась куда-то из Суйфэньхэ на Хоккайдо, ветер с особым цинизмом насиловал зонты, выворачивая их наизнанку и ломая спицы, задирал плащи и платья дам на глазах их джентльменов, которым не было никакого дела до внезапной наготы спутниц. Вокруг пешеходов падали деревья, рушились дома и летали мокрые собаки, и вот им-то, собакам, было по-настоящему хорошо: они совершенно не сопротивлялись обстоятельствам, и обстоятельства были к ним вполне гуманны. А о том, что сверху всё гораздо лучше видно, и говорить не приходится.

Я посмотрела на собак, потом на людей с изнасилованными зонтами и лицами, потом опять на собак, а потом расправила руки и неожиданно легко взлетела над крышами Адмиралфокин-street, даже не обратив внимания на то, что из моих карманов высыпается последняя мелочь, розовая зажигалка Cricket и только что купленная Интернет-карта. Лавируя меж проводов высоковольтных линий электропередачи, я заплакала от радости полёта, и слёзы вымыли из моего левого глаза линзу.