клавиатуру надо сменить — клацает на весь дом —

Было слышно, как внизу о фонарь бьются ослепленные бабочки. Я обернулась на Боню: он спал. Поджав ноги, я вздохнула и закончила строфу:

На крыльце как будто бы послышались шаги. «Хоть бы приехал кто-нибудь», — подумала я почему-то шепотом и поглядела в правый нижний угол монитора: без двадцати полночь. В такое время уже никто не приедет.

Боня поднял голову, прислушался и рыкнул.

Шаги на крыльце раздавались уже вполне отчетливо. Кто-то медленно поднимался по ступенькам.

Меня сдуло с места. На балкон я прошмыгнула на корячках и спряталась за лимонником, соображая, как бы так незаметно выглянуть.

— Лара, — негромко позвал меня снизу знакомый голос. На ступенях крыльца, освещенная фонарем, стояла

Любовь Ильинична.

Ее погребальные одежды и белый покров на голове в свете фонаря выглядели почти празднично. Меня затошнило: «Сейчас я упаду в обморок, и все...».

— Я секатор принесла, — сказала она, не поднимая головы.

«Это капец», — пронеслось в мозгу.

— Секатор? — тупо переспросил кто-то рядом со мной. «Это я говорю, — сообразила я, — я еще не в обмороке».

— Я ж у тебя брала секатор, — сказала мертвая.

Я знала точно, что сердце мое лопнет и кровь хлынет у меня из горла, если она поднимет голову. Но Любовь Ильинична глядела в крыльцо. «Не может смотреть на свет», — поняла я.

В горле стучали молотки. Я хотела крикнуть ей, что ее похоронили, но почувствовала, что она только того и ждет, чтобы сделать — неизвестно, что именно — но что-то окончательно кошмарное. Может быть, засмеяться.

— Положите на ступеньки, я утром возьму, — опять услышала я себя и поразилась: какая я хитрая. Хрена лысого ты меня из дома выманишь.

— Ладно, — вдруг легко согласилась старуха. Потом помолчала и добавила:

— Я смотрю, не спишь еще. Думала, посидим тут у тебя немного, да я пойду.

— Куда?

— К себе, — значительно сказала Ильинична. Вообще удивительно, как я все это выдержала. В обморок так и не упала. Как-то раз крышку гроба у подъезда увидела и — брык! А тут поди ж ты. Стояла, среди ночи с мертвяком переговаривалась, зырила на него во все глаза... Призрак был по-будничному реален: вот Боня лежит на полу (почему он не воет?), вот комар меня укусил, вот компьютер в комнате светится, а вон мертвец стоит на крылечке.

— И... как же вы теперь? — спросила я, не вытерпев паузы.

— А что я? — удивилась гостья.

«Не знает!!!» — вдруг осенило меня, и сердце защемило от жалости к несчастной старой атеистке, которая даже не поняла, что умерла. Сбиваясь с «Отче наш» на «Царю Небесный», я начала наконец творить молитву. Приведение не исчезло, и его не охватило пламя. Оказалось, что уходя они попросту уходят. Ногами. Как, собственно, и приходят.

— Ладно, я пошла, — мне или послышалось, или действительно в голосе бывшей соседки прозвучала обида. Белая фигура спустилась с крыльца и направилась к воротам. «Там закрыто!», — хотела крикнуть я, но лишь пискнула что-то невнятное. Она так и не обернулась.

Утро я встретила, сидя с ногами в кресле. Руки сжимали сигнальную ракету, неизвестно как к ним попавшую.

С рассветом заметно отлегло. Под пение дневных птиц визит покойницы уже не казался... нет, даже не кошмаром, а просто не казался. Ничем. Я не могла восстановить его в деталях. Более того — и мне до сих пор не понятно, как такое возможно — моим оглушенным никотином мозгам почти удалось убедить себя, что весь ночной переполох они устроили себе сами, на какое-то время чокнувшись. На мои попытки дознаться, когда именно они сбрендили — до или после Любови Ильиничны — мозги отвечали грубостью. «Ну ты и дура», — повторила я вслух резюме извилин, выключила настольную лампу, компьютер с дурацким стихотворением и пошла выпускать Боню дышать воздухом.

На веранде я захватила веник, чтобы заодно смести с крыльца дохлых бабочек, открыла дверь и первое, что увидела — это свой секатор с синими ручками.

Подвывая от ужаса и омерзения, я смела его на совок и отнесла к уборной. Потом сходила за лопатой, вырыла позади дощатой будки яму, столкнула в нее инструмент и закопала. Тут мне пришла в голову мысль, что теперь я буду бояться ходить в туалет. О том, что я вообще не смогу больше жить на даче одна с собакой и двумя одичалыми кошками, я почему-то в тот момент не подумала. Присмиревшие мозги больше не рыпались. Я снова раскопала яму, поддела секатор и понесла его на лопате за ворота.

Страшную железку я зарыла на обочине подъездной грунтовки в десятке домов от своего собственного. Вернувшись, вымыла руки с «Фэйри», достала из укромного местечка бутылку водки, налила почти целый стакан и выпила теплую гадость. В башке что-то ухнуло. Я еще успела съесть помидор.

Ближе к вечеру меня разбудил муж. Сильно хотелось пить.

— Нажралась, что ли? — перевел он взгляд с моей помятой морды на стол, где стояли бутылка и стакан, — одна нажралась?!!

— На тебя бы посмотрела, — ответила я, кое-как отлепив язык от неба.

Слушал он меня, как обычно: не перебивая, но скептически.

— Дожили, — подвел он итог.

И тут я хладнокровно выложила главный козырь:

— Утром я нашла секатор на крыльце. Муж фыркнул:

— Он, поди, там уже неделю лежал.

— Слушай, я не дура какая-то! — заорала я. — Там еще вчера ничего не было. Я бабочек выметаю. Это она секатор принесла. С того света. Она.

— Ну и где?

— Закопала. На дороге. Далеко.

— Я ж говорю, спятила, — муж плеснул водки на дно стакана.

— Подожди хлестать, пойдем, я тебе покажу.

Он пожал плечами, но встал. Не знаю, почему он согласился. И что вообще можно было доказать зарытым в землю секатором? Но, так или иначе, я взяла лопату, и мы вышли за ворота. Копать он отказался наотрез: рыла я, а он стоял и смотрел. Когда показались синие ручки, он уже не ухмылялся. Понятия не имею, как все сложилось в его голове, но именно в тот момент он мне и поверил.

— Ладно, пошли отсюда, — сказал супруг сурово.

— Похоронить же надо, — возразила я. Он забрал лопату и быстро закидал яму вместе с секатором.

Дома мы молчали. Мужу я была ему благодарна за то, что он не выдвигал версий.

— Да, хорошенькие дела, — только и проговорил он. Я почувствовала что-то вроде гордости. Мы поднялись в мансардуи вышли на балкон покурить. Любовь Ильиничну мы увидели одновременно.

— Лара, — крикнула она со своего участка, — ваша кошка мне котят принесла! Прям в ящик с опилками. Здравствуйте, Александр.

— Здрасьте, — сказал муж. Она подошла ближе к забору.

— А дачу Ольги Степановны уже продали, знаете? — соседка покачала головой и поправила белую косынку. — От инсульта, оказывается, она умерла.

— А вы? — спросила я хриплым басом.

— Да вот решила еще и сегодня остаться. Сестра ж моя ногу подвернула, ни в магазин, ни поесть приготовить сама, в городе с ней просидела, вот, соскучилась по даче, — говорила Ильинична, обрывая со смородины мучнистые листья.

— А сын искал покупателя? — еще пыталась цепляться я за факты. Умный муж давно все понял и тихо ржал, отступая в тень лимонника и тыча в меня пальцем.

— Чей? Кому?

— Ваш, — у меня все еще не срасталось, — Вам.

— У меня ж дочь, — удивилась Любовь Ильинична, — так вы котят своих когда заберете?

— Если ты кому-нибудь расскажешь, я тебя прикончу, — сказала я мужу, развернулась и ушла в комнату.

— Ну ты и ду-ура, — выговорил наконец он и крикнул мне вслед: — Но я тебя все равно люблю!

— Я тебя тоже, — промолчала я.

...В пятницу опять строили вавилонскую башню. Когда настал золотой час укладывания Мишани, я попыталась ускользнуть, переложив обязанность сказочницы на Нюню — в конце концов, она мать. Не получилось.