Обслужив всех дам, а заодно и джентльменов, Константинов сообщил о своем предложении всей компании. Тогда Шварц и сказал:
– Какие могут быть грибы в ноябре? Тем более грузди.
– Как раз грузди и могут, – парировал Константинов и рассказал о своем детстве на краю леса и обильном урожае именно груздей и именно в ноябре.
Детство Константинова было карассу хорошо известно, более того, почти все они были товарищами его детства и знали, что прошло оно в рабочем районе города, рядом с товарной станцией, где лес был представлен тремя чахлыми соснами возле школы. Но авторитет Константинова был столь высок, что рассказ выслушали внимательно и почти все выразили желание присоединиться к грибной экспедиции, но не все могли это желание осуществить.
Выяснилось в конце концов, что поехать по грузди, кроме Константинова, могут только Кузниц и Шварц – у остальных были дела, а Ефим непременно хотел остаться в городе, посмотреть, чем закончатся выборы. Инга немного поворчала – не хотела отпускать Кузница одного, но потом смилостивилась и отпустила. С ним она поехать не могла никак – после реставрации в город понаехали на выборы разные иностранные делегации и Инга работала с одной из них.
Предлагали поработать и Кузницу. Хосе звонил и Ариель, но Кузниц такой переводческой работой, когда надо с делегацией ходить, брезговал и любил работать только синхронистом, когда сидишь себе в кабине и общение с иностранцами сведено к минимуму; вообще говоря, представлял он собой некий переводческий парадокс: переводить любил, а иностранцев, мягко говоря, нет.
Выехали на следующий день рано: в семь часов собрались на пригородном вокзале, а в четверть восьмого уже сидели в пустой электричке, которая через час с небольшим должна была привезти их на станцию, где прямо у перрона начинался большой лес и где, как утверждал Константинов, предмет их экспедиции – грузди – должны расти в изобилии.
На вокзал Кузниц добирался сложно – двумя автобусами, так как метро еще не пустили, и удивлялся по дороге медленным темпам реставрации, как еще совсем недавно дивился быстрому разрушению «цивилизации потребления». За исключением расклеенных и расставленных повсюду предвыборных плакатов с портретами одинаково несимпатичных кандидатов, которые изо всех сил и безуспешно старались быть симпатичными, после реставрации почти ничего не изменилось – все так же ржавели на обочинах иномарки, в магазинах и кафе окна по-прежнему были забиты досками и кое-где в утреннем полумраке у дверей некоторых магазинов стояли очереди, ожидая, что «выбросят» какие-нибудь товары.
Настроение у Кузница было не очень – непонятно было, как жить дальше и чем заниматься: армию, должно быть, скоро восстановят, но служить он больше не хотел – решил уйти еще до ранения, после того как им стал интересоваться Особый отдел.
Одно радовало – похоже, совсем прошли боли в ноге и ходил он уже без палки и почти не хромал. Случилось это чудесное исцеление странным образом наутро после его загула с Ариелем в первый день демократии – в то утро у него болело все тело и больше всего голова, но нога, как ни удивительно, не болела. Он тогда даже, эксперимента ради и чтобы заслужить прощение надутой Инги, вызвался сбегать в магазин и пробежал вниз с седьмого этажа и еще кварталов пять до окна в двери магазина, где недавно он говорил с Гонтой и где теперь давали хлеб и подсолнечное масло, а потом обратно на седьмой этаж, и ничего: нога не болела.
Мысли его текли лениво, в ритме еле ползущего сначала одного, а потом и другого такого же медленного автобуса, прерываясь на остановках скрипучим магнитофонным голосом, объявлявшим остановки. В автобусах всю дорогу было мало людей, а на вокзал он приехал и вообще один.
Константинов уже ждал его у касс пригородного вокзала, вскоре подошел и Шварц с огромным рюкзаком. Кассы были закрыты, они покрутились немного, думая, что, может быть, их откроют, но тут к ним подошел какой-то, должно быть, ответственный чин в железнодорожной шинели и сказал, что продажу «квитков» еще не наладили и кассы, по крайней мере сегодня, не откроют.
Как только они нашли свою электричку и поднялись в полупустой вагон, электричка тронулась. Они сели поближе к тамбуру, чтобы выходить курить на площадку, и, вяло перекинувшись несколькими фразами про транспорт и новую власть, замолчали.
За окном стало совсем светло. Мимо проносились сначала низкие строения «полосы отчуждения» и стоявшие в отдалении дома пригородов, а потом пошел лес – сначала редкий, перемежающийся домами придорожных поселков, а потом сплошной, густой: то мрачные черно-зеленые ели с глубокой непроницаемой тенью под ними, то рыжие сосновые стволы с растрепанными осенним ветром кронами, то как будто освещенные изнутри дополнительным светом березовые и осиновые перелески. Город был со всех сторон окружен лесами, но в той стороне, куда они ехали, леса были особенно густые, и говорили, что тянутся они до самых знаменитых Брянских лесов в Белоруссии.
Когда Кузниц с Константиновым пошли в тамбур покурить, оставив некурящего Шварца сторожить рюкзаки и разбираться с контролером, если таковой вдруг объявится, Константинов задумчиво сказал:
– Несть власти, аще не от бога, – продолжая их ленивый разговор на эту тему в начале пути.
– Аминь, – заключил Кузниц и добавил: – А ведь действительно, если подумать, трудно на нас, интеллигентов, угодить: и советскую власть мы не любили, и «меченых» не жаловали, и этих теперь, «синих» и «оранжевых», одинаково не привечаем.
– Любая власть для меня – параллельная реальность, – убежденно произнес Константинов, – вроде мышей или тараканов. Ну, бегают они себе где-то там, в подвалах, или в канализации, или еще где, своими делами занимаются, и пусть их – главное, чтобы ко мне на кухню не лезли, а полезут – мышеловки поставлю или ядом каким их.
– Так ведь лезут же, – возразил Кузниц, – любая власть рано или поздно на нашу кухню лезет, и мы терпим.
– Такое вмешательство меня не очень затрагивает, – Константинов выбросил сигарету через разбитое оконце в дверях вагона, проследил за ее полетом и продолжил: – Продукты там, шмотки, зарплата – мне этого много не надо, лишь бы в душу не лезли. А как полезут, даю отпор, ты знаешь…
Кузниц знал, что Константинов действительно стойко сопротивлялся любой попытке властей вовлечь его в свои дела: при советской власти принципиально не вступал в комсомол, из-за чего его едва не исключили из института, не ходил ни на какие собрания, субботники или демонстрации, и после развала Империи тоже держался в стороне, хотя тогда все помешались на политике и многие с близкими друзьями рассорились и даже семьи, бывало, из-за этого распадались.
– Я так не могу, – с завистью в голосе сказал Кузниц, – мне другая модель больше подходит, вроде раздвоения личности. Помнишь, в школе: Толстой – человек и Толстой – художник. Вот и я так: один человек во мне власть не любит, а другой в ее делах участвует и иногда, каюсь, с азартом, правда, потом всегда жалею, что ввязался.
Константинов не успел ничего ответить, вагонный репродуктор вдруг захрипел, подавившись неразборчивой фразой, и в тамбуре возник Шварц:
– Вы что, спите тут?! Вылезайте – полминуты всего стоим!
Они схватили рюкзаки и едва успели выскочить на перрон, как двери захлопнулись и электричка, завывая, умчалась дальше.
Станционный поселок был маленький – вдоль железной дороги шли всего две короткие улицы и сразу за ними уже начинался сосновый лес. Высоченные, прямые «корабельные» сосны выстелили землю рыжими скользкими иголками, идти было легко и легко дышалось осенним, слегка морозным уже воздухом. Нога не болела, и Кузниц с удовольствием шел за Константиновым быстрым шагом и радовался, что согласился на эту сомнительную грибную экспедицию.
Погода установилась хотя и не солнечная, но приятная – облака стояли высоко и в лесу все было освещено неярким мягким светом. Сосновый бор скоро сменился березовой рощей, и Константинов приказал искать грибы.