– Потому… потому… Я не могу на это ответить.
– Почему? – настаивала она.
– Не могу. У меня немного болит голова.
Молодая девушка покраснела. Губы ее дрогнули, искривились на миг от унижения. Наступило тягостное молчание. Слышалось лишь завывание ветра да стук дождя в стекла огромных окон. Кожецкий, казалось, ничего не замечал. Ядовитые улыбочки скользили по его лицу. Потом он, не поднимая глаз, заговорил:
– Вы ошибаетесь, утверждая, что всякий труд есть страдание. Это совсем не так. Я уж не говорю о том, что в наследство от предков мы получаем привычку к труду, в чем можно убедиться на примере огромного количества людей богатых, бескорыстно работающих целыми днями. Но возьмем… возьмем другое: самопожертвования, труды, подвиги, геройство. Мицкевич говорит – послушайте эти дивно мудрые слова: «Под жертвоприношением духа я разумею подвиг человека, который, овладев истиной, отождествясь с ней, разносит ее повсюду, провозглашает, служит ей органом, ее твердыней и ее войском, не обращая внимания на взгляды, голоса и лица врагов».[107] Так вот, разве можно такое «жертвоприношение духа» назвать страданием? Сам он говорит, что это «самая болезненная из всех жертв», но, мне кажется, он имеет в виду лишь ее необычайность, возвышенность. Человек, который отождествился с истиной, должен чувствовать радость, наслаждение, даже когда он побежден. Так я полагаю. Даже тогда, когда он раздавлен…
– Это, пожалуй, парадокс… – сказал Юдым. – Мне кажется, что это и вправду болезненнейшая из жертв.
– Не думаю. Такой человек в деянии находит счастье. Он проповедует истину, которой овладел, он как бы излучает счастье, переполнившее его. Это, должно быть, приносит такое же удовлетворение, как уловки и жульничество скупцу или мошенничество биржевому спекулянту.
Пока они разговаривали, гром непрестанно гремел, и от грохота приближающейся грозы сотрясался весь дом. Никто не обращал на это внимания, лишь панна Елена после каждого порыва вихря поглядывала на окна. Буря колотилась в них так, что казалось, будто чьи-то кулаки пытались сокрушить рамы. Стало почти темно. Пошел проливной дождь, мрачный и безжалостный. Время от времени жуткий свет освещал комнату. И тогда вся бронза, все блестящие безделушки и полированные поверхности бросались в глаза и вдруг гасли, как будто их поглощал быстрый вздох, удерживаемый в груди жестоким страхом.
– Мы отошли от темы… – сказал юноша. Голос его показался странным в сгустившихся сумерках.
– Нисколько, – отвечал Кожецкий, которого гроза, видимо, возбуждала, так как он заговорил, должно быть, повинуясь какой-то внутренней потребности. – Существуют ли для человека, овладевшего истиной, ваши критерии? Сможете ли вы этими критериями преградить дорогу такому человеку?
– Разумеется! Всякого гражданина, который что-нибудь предпринимает, следует придержать за руку и спросить, действует ли он с пользой для общества, исследовать, не идет ли он наперекор обществу, не портит ли того, что трудолюбиво создал род человеческий.
– Основываясь на таких принципах, Иисуса Христа распяли на кресте. Мужи сказали: у нас есть наш закон, и по закону он должен умереть.
– Его страданиями был спасен мир.
– Спасительная сила заключалась не в страдании, а в учении.
– Стало быть, для вас нет аксиом? Разве мы не знаем наверняка, что детоубийство или убиение стариков у китайцев – это дурно, а чувство солидарности между людьми – это вещь хорошая? Что говорить правду – хорошо, а лгать – дурно? И тот, кто захотел бы пропагандировать идею детоубийства или разрушать чувство солидарности, должен быть устранен…
– Что говорить правду – хорошо, а лгать – дурно – в этом, например, я, сидящий здесь с вами в одной комнате, совсем не уверен. Зачастую произнесение и даже исповедание лжи является величайшей добродетелью, заслугой и героизмом. Совершенно такой же, как возвещение правды. Я предоставляю человеку полную свободу, говорить ли ему правду, или лгать. Что человек может знать о душе другого человека, таится там правда или ложь? В сердце человека такие океаны, пустыни, горы и пловучие льды… Христос сказал: «Не судите, да не судимы будете». Это все. А что касается всех этих детоубийств, рабства, то диалектически вы меня всегда разобьете, потому что выпутаться из таких вопросов я не смогу. У меня нет выхода. И правда, мы все твердо знаем, что ударить по щеке паралитика – это дурной поступок. И того, кто это сделает, конечно, надо связать. Это силлогизм, и с ним не поспоришь. Но совместимо ли наше представление о человечестве, которое мы имеем в виду, и такого рода поступок? Распространение идеи рабства невозможно среди таких людей совершенно так же, как невозможно, чтобы мы с вами в обществе хорошо воспитанных женщин завели какой-нибудь кабацкий разговор или, скажем, сбросили с себя платье. Диалектически можно доказать, что такое наше поведение возможно, но самый поступок де факто невозможен. Между тем нет никакого писаного закона, запрещающего такого рода свободу. Это частица именно того чувства солидарности, которое пронизывает все и диктует нам процесс разумного, для всех приятного разговора. Есть лишь одно несомненное зло – обидеть своего ближнего. Человек – существо священное, обижать его никому не разрешается. За исключением этого каждый может делать что ему угодно.
– Идиллия, знаете ли, ну, просто идиллия, Аркадия. Обидеть ближнего… Нечего сказать! А что такое обида? Где ее граница?
– Граница обиды – в совести, в человеческом сердце.
– Но, послушайте, неужели это не шутка?
– Нет. Это самая творческая мысль из всех существующих. Ею мир держится. Ну-ка подумайте, что сталось бы с миром, если бы отнять у него слова: «В вас узнают моих учеников по тому, что вы будете любить друг друга». Любовь между людьми следует сеять, как золотое зерно, а сорняк ненависти надо вырывать и топтать ногами. Чти человека – вот учение.
– Быстрота человеческого прогресса зависит от разрушения факторов, преграждающих ему путь.
Директор наклонился к Юдыму и вполголоса шепнул:
– Признаюсь, что мне непонятно, о чем эти господа спорят между собой с таким ожесточением.
Кожецкий, продолжая разговаривать со своим оппонентом, вдруг обернулся в их сторону и сказал:
– И вправду… de lana caprina.[108]
– Как холодно… – шепнула красивая девушка, боязливо поглядывая в окно.
– Вам немного страшно? – спросил Кожецкий. – Правда, вы боитесь?
– Ну что вы… Просто так, вдруг похолодало. И эта тьма…
– Ага. тьма… – Мгновение спустя он прибавил: – Как несчастлив тот, кто теперь должен идти неведомой страшной дорогой. Кто торопится к неизвестной цели, кто идет, идет без конца… Тот «паломник, что несет тяготы пути в сверканьях грома…»[109]
Крупинки града, смешанного с дождем, застучали по стеклам. Разговор утих.
Юдым поднялся с своего места и стал смотреть в окно. Среди ливня и мрака взвивалось порой пламя домен.
Доктор был сам не свой. Он думал о невесте и поддавался иллюзии, что когда кончится эта гроза, когда рассеется тьма, он услышит какую-то весть о ней, слово, отзвук… Тихий вздох мнимого утешения вырвался из его груди. Он уже написал письмо и сообщил ей свой адрес. Кто знает, быть может, по странной случайности донесется оттуда, из этих возлюбленных мест, слово… Быть может, и она в этот миг смотрит на грозу, быть может, те же чувства, словно быстрые молнии, освещают траурный мрак…
– Вы, господин доктор, я слышал, вернулись как раз из Парижа? – неожиданно обратился к нему директор.
– С тех пор прошло уже два года.
Кожецкий обернулся в их сторону и ждал лишь удобного момента, чтобы присоединиться к разговору.
В эту минуту лакей приподнял портьеру и поклонился панне Елене. Она встала и пригласила пить чай. Все перешли в соседнюю комнату и сели за большой стол, уставленный множеством блюд, тарелок, сверкающего хрусталя.