Юдымова чувствовала это в сонных грезах. То на нее отовсюду наступал большеглазый страх, то сон превращался в приятные видения, в разговоры с близкими людьми или чудился обыденный, знакомый, опротивевший цех на папиросной фабрике. Чувства, как рабочие лошади, привыкшие к душной жаре, грохоту, шуму и мукам, теперь выходили на какие-то неведомые просторы. У нее было сладкое, трусливо-победоносное ощущение своего превосходства над всем, что осталось в Варшаве, что теперь трудится в грязи.

А она едет в широкий, широкий мир, в Вену… Когда-нибудь она снова появится в Варшаве и тогда уже не позволит тетке навязываться с советами, пригодными на все случаи жизни. Что вы, тетушка, знаете? Что вы можете знать? Были вы, например, хотя бы в Вене? Видели свет? Европу?

И в сонном видении она видит старуху тут же, возле себя. Заплаканная тетка сидит на сундучке у окна. Где это? В старой квартире на Теплой или еще где-нибудь? Какая-то квартирка в мансарде или в подвале… По углам притаились тьма, сырость и печаль. Лишь на одну щеку тетки Пелагеи и на ее худую сжатую в кулак руку падает из окна бледный свет. Старуха ничего не говорит, и заранее известно, что не заговорит. Уперлась. Ревела, по своему обыкновению, всю ночь, а теперь молчит и смотрит исподлобья холодными глазами. Минутами по ее стиснутым губам скользнет бледная, болезненная, мгновенная усмешка. Но хоть бы вздохнула… Хоть бы перемолвилась словом с человеком… Она-то все знает – хо-хо!.. От нее ничего не укроется. Что бы ни случилось, она через три месяца скажет, что было тогда-то и тогда-то, в котором часу было брошено такое-то слово или взгляд. Юдымова чувствует какую-то глупую нестерпимую обиду. Ей хочется обратиться к тетке, хочется крикнуть:

– И какого черта вы, тетушка, сидите, как Коперник на колонне? Чего вам надо? Что мы, украли что-нибудь или подожгли кого?

Но не то, не то! Совсем не то хотела она ей сказать… На такие слова у тетки нашелся бы не один, а сто ответов. Тут дело в другом. Ведь она должна была уехать, должна была идти за мужем, куда он ей велел. Так пусть же тетка скажет, что она поступила дурно! Ладно, теперь она раз навсегда отделается от старухи… Но вот только одно… Как тяжело! Она не может смотреть на старуху, так та опротивела ей, а вместе с тем не может от нее глаз оторвать!

Вдруг что-то толкнуло и прижало ее к стене. В дремоте она наклонилась и оперлась плечом о человека, сидящего рядом на скамье. Это был высокий, плечистый мужчина с трубкой в зубах. Он смерил ее сердитым взглядом и что-то пробормотал. Лицо у него было большое, темное, нос орлиный. Он вошел в вагон, когда она уже заснула. При скудном вагонном освещении Юдымова украдкой рассмотрела этого нового пассажира и несколько других, наполнивших отделение вагона. Это были какие-то новые люди. Видимо, они сели уже довольно давно, потому что успели уснуть. Кто-то из них громко храпел. Напротив покачивался какой-то мужчина в круглой, жесткой шляпе. Видна была только эта шляпа, так как голова свесилась на грудь, а лицо скрывалось в поднятом воротнике пальто. Шляпа склонялась все ниже, и туловище все смешнее наклонялось вниз. Казалось, оно вот-вот рухнет на Каролю, спавшую в углу противоположной скамьи. Хочется крикнуть, но странный испуг пронизывает дрожью. В углу спит кто-то другой, худощавое лицо, прислонившись к стене, трясется вместе с ней и со стуком бьется об нее. Из широко разинутого рта этого спящего человека вырывается судорожный храп.

Юдымова испугалась чего-то, глядя на этих людей. Она выглянула в окно и стала удивленно разглядывать пейзаж. Короткая весенняя ночь вот-вот должна была рассеяться. Серый простор далекой равнины маячил перед глазами, и от этого зрелища болезненно сжалось сердце.

«Это уж, должно быть, чужая земля…» – подумала Юдымова.

И она с великим страхом и смиренным уважением пригляделась к лицам спящих в вагоне людей.

Поезд мчался, местность становилась все населенней. В чистом поле виднелись красноватые заводы. Всюду мелькали дома, церкви…

Был уже день, когда показались большая река и ряды черных закопченных стен.

Вскоре поезд остановился. Все покидали вагон. Видя это, тронулась с места и Юдымова. Дети были заспаны, утомлены, бледны, сама она едва держалась на ногах. Когда она остановилась на широком перроне, к ней приблизился какой-то бедно одетый человек и заговорил по-польски:

– Сейчас же узнал вас.

Юдымова всмотрелась в черты незнакомца и вспомнила их. Тот взял ее вещи и велел идти за собой. Они вышли в город и долго шагали по разным улицам. Житель Вены говорил охотно и много. Это был хороший знакомый Виктора. Снова они встретились с ним здесь в Вене. Виктор писал ему, чтобы он занялся его женой, когда она будет проезжать через Вену, и отправил ее дальше. И вот он не пошел сегодня на завод, потому что хотел как следует заняться ими. Ведь устали? Шутка ли, проделать такой путь. Прямо из Варшавы! Ну, и что слышно в Варшаве? Приятный городишко эта Варшава, ничего не скажешь, хоть с Веной ни в какое сравнение не идет… Юдымова отвечала односложно. Она стеснялась незнакомца. И еще – ей хотелось как можно скорее отдохнуть…

Они дошли до квартала победней, вскарабкались на четвертый этаж большого дома и очутились в обыкновенной, тесной рабочей квартирке. Приятель Юдыма был женат на венке, которая ни слова не понимала по-польски, но все же щебетала какие-то смешные слова, задавала тысячи вопросов детям и Юдымовой, смеялась, отирала глаза… После завтрака на большом диване были постланы перины и подушки, и Юдымова склонила на них свою усталую голову. Но, несмотря на усталость, она не могла сомкнуть глаз. Час за часом протекал в раздумье, как ехать дальше?

Лишь теперь она поняла, что находится среди чужих. Товарищ Юдыма, говоривший по-польски, стал для нее дорогим и близким, как родной брат. Стоило ему выйти из комнаты, как она уже трепетала при мысли, что он ушел и не вернется.

Под вечер они отправились на вокзал. Покровитель посадил их в большой битком набитый людьми перевозочный фургон и доставил на «Вест-бан».[86] Там он купил Юдымовой билеты до самого Винтертура в Швейцарии и, пока она дожидалась второго звонка, наскоро учил ее разным немецким словам. В первую голову велел ей запомнить два: umsteigen и Amstetten. Вперяя в нее свои выпуклые, белесые глаза и шевеля кадыком, он беспрестанно говорил:

– Амштеттен – это станция, на которой вам надо пересаживаться на цуг в Зальцбург, а умштейген значит – пересадка. Все время спрашивайте кондуктора: Амштеттен, Амштеттен? Когда кивнет головой или скажет «да», тогда пересаживайтесь на цуг Зальцбург – умштейген! Понимаете?

Он начал учить ее еще нескольким необходимым словам, как вдруг прозвучал второй звонок. Толпа людей ввалилась в двери вагонов.

Товарищ Кинцель нашел удобное место и отвоевал его для своих протеже не без труда. Ему пришлось вступить в спор с каким-то толстяком, который норовил усесться как раз на эту скамью. Юдымова, конечно, не понимала, в чем дело, но по тону разговора догадалась, что грозит скандал. Она стала просить своего провожатого уступить, она боялась теперь всего. И товарищ Кинцель смягчился. Он разместил детей, положил багаж на верхнюю полку и снова принялся учить Юдымову. Но вот, как короткий злобный крик, раздался третий звонок, и товарищ Кинцель исчез в узких дверях.

Вагон был полон народу. Было шумно.

Юдымову охватило отчаяние. Вслушиваясь изо всех сил в разговор, она не улавливала ни одного понятного ей слова.

«Амштеттен, умштейген, Амштеттен, умштейген», – слышался шепот товарища, хотя его самого давно уже не было.

Поезд медленно тронулся. Через каждые несколько минут снаружи к окнам вагона подскакивали пламенные белые фонари, наподобие каких-то огненных морд, которые, казалось, охотились за этим движущимся человеческим гнездом. Сверкнул последний фонарь, и поезд рухнул во тьму, словно сорвался в пропасть и убежал от огней. Дети капризничали. Кароля ревела во весь голос, Франек спорил с ней из-за какого-то пустяка.