Осмотрев медальоны Давида д'Анже*, которые вызвали в сердцах присутствующих нечто вроде молитвы, они выбрались из музея во двор, а оттуда на улицу.
Пани Невадзкая подозвала фиакр и объявила своим барышням, что они едут в магазины. Юдым простился с ними с изяществом, проснувшимся в нем впервые в жизни, и удалился. На империале омнибуса, направляющегося в Венсен, он погрузился в долгие изощренные размышления. Это было капитальнейшее событие в его жизни, нечто вроде получения аттестата или сочинения первого самостоятельного рецепта. Никогда еще ему не приходилось приближаться, к таким женщинам. Он не раз встречал их на улице, видывал иногда проезжающими в колясках и мечтал о них с неугасимой тоской в тех тайниках души, куда не имеет доступа контролирующий разум. Как часто, еще гимназистом и студентом, он завидовал лакеям, имеющим право созерцать эти существа из плоти и крови и все же похожие на чудесные цветы, скрытые в очарованном саду. Вместе с тем ему вспомнились и близкие ему женщины: родные, знакомые, любовницы… Каждая из них более или менее походила на мужчину движениями, грубостью, инстинктами. Мысль об этом была столь отталкивающей, что он, закрыв глаза, с глубочайшей радостью прислушался к шелесту платьев, которым еще полон был его слух. Каждое быстрое движение стройных ног его новых знакомых было словно музыкальной трелью. Переливы их прелестных мантилек, блеск перчаток и легких рюшей, окаймляющих шею, – все возбуждало в нем какое-то особое, не страстное, а скорей эстетическое волнение.
На другой день он встал раньше обычного и весьма критически исследовал свой гардероб во всех деталях. Около девяти он вышел из дому, а так как времени было больше чем достаточно, решил пойти пешком.
Протискиваясь сквозь толпу, он обдумывал разговор, которым станет развлекать дам, мысленно сочинял целые неописуемо изящные диалоги и в воображении своем пускался даже в флирт, что до этого почитал мерзостью. У трамвайной остановки было пусто. Юдым, стоя под деревом, поджидал, полный тревоги, прибытия вчерашних знакомых. Ежеминутно раздавался рев пароходов, покачивающихся на волнах Сены, грохотали омнибусы на мостах и прилегающих к ним улицах. Где-то по ту сторону реки чистым звоном пробило десять. Юдым слушал эти звуки, словно торжественное уверение, что прекрасные существа не придут, именно потому и не придут, что он их ожидает. Он, Томаш Юдым, Томек Юдым с улицы Теплой.
Так он и стоял, глядя на тяжелую, серую воду, н шептал про себя:
– Улица Теплая, улица Теплая…
Нехорошо было у него на душе, неприятно, горько. Из вереницы воспоминаний выплыл неясный образ многоквартирного грязного дома…
Юдым поднял голову и отогнал от себя это видение. Мимо него шли самые разнообразные люди и между прочими странствующий герольд «Энтрансижана», держащий высокий шест с наклеенным на поперечную перекладину содержанием последнего номера этой газеты. Как раз в эту минуту он опустил рекламу на землю, оперся о шест и болтал со своим знакомым. Название газеты связалось в сознании Юдыма с самыми различными мыслями, в ряду которых блуждало назойливое, неприятное, почти мучительное понятие: улица Теплая, улица Теплая…
О своей семье, об условиях, в которых проходит ее жизнь, он сейчас думал как о чем-то бесконечно чуждом, как мог бы думать о типе некоей мелкомещанской семьи, которая вела свое жалкое существование в царствование короля Яна Казимира. А дамы, которых он увидел накануне, благодаря изяществу своих тел, платьев, движений и речи быстро стали для него существами близкими, родными. Как жаль ему было, что они не идут, и почти невыносимо было представить себе, что они могут и вовсе не прийти. Если это случится, так только потому, что он ведет свою «родословную» от этих сапожников…
Он решил поехать в Версаль, поклониться им издали и пройти мимо… Какое ему дело до каких-то девиц аристократического «или какого там еще» происхождения? Ему хотелось только увидеть их еще раз, посмотреть, как этакие вот ходят там, как смотрят любопытными глазами на любую картину…
«Оно конечно, – думал он, уставясь на воду, – оно конечно, я просто хам, тут уж ничего не поделаешь… Разве я умею занимать дам, разве когда хоть подумал о том, как их следует занимать? Грек половину жизни проводил в искусных забавах. Средневековый итальянец усовершенствовал искусство праздности. То же самое и эти женщины… И я мог бы поразвлечься поездкой, но с кем? С женщинами моего круга, с какими-нибудь, я полагаю, «городскими» девицами, со студентками – ну, словом, что называется, с простецкими женщинами. Но с этими! Это как бы девятнадцатый век, в то время как я живу еще с прапрадедами, в начале восемнадцатого. Я не владею искусством вести разговор, это совсем как если бы какой-нибудь писарь в помещичьей конторе взялся сочинять диалоги а la Лукиан лишь потому, что умеет писать пером… Я бы с ними и не развлекался, а все время думал, как бы не сделать чего-нибудь по-сапож-ничьи. Может, оно и лучше… Но как странно. Каждая из этих баб так как-то живо заинтересовывает, каждая из них, даже эта старуха, – существо современное, представительница того, что мы именуем культурой. А я – что ж я… Сапожничий сын…»
– Ну, не говорила ли я, что наш маленький доктор будет нас ожидать? – воскликнула за его спиной панна Ванда.
Юдым быстро обернулся и увидел перед собой всех четырех своих знакомых. Лица их были веселы. Оживленно разговаривая, дамы вскарабкались на империал. Юдым старательно подсадил бабушку. Когда они очутились наверху, глазам их открылась подвижная глубь Сены. Река мчалась между гранитными берегами, запыхавшаяся, замученная, словно тяжко дыша от крайнего напряжения. Нечистая, густая, бурая, почти темная вода, в которой плескались с поминутным ревом пароходы, производила тяжелое впечатление, словно раба, которая вращает хрупкими руками тяжелые жернова.
– Какая маленькая, узкая… – говорила панна Иоанна.
– И-и! На вид она Висле во внучки годится!
– Прямо карикатура на Изар… – сказала панна Наталия.
– Правда! Панна Иоаннетка, вы помните Изар, нашу дорогую реку, светло-зеленую, чистую как слеза…
– Ну уж, как слеза… – вмешался Юдым.
– Как, вы не верите? Этот господин открыто признался, что не верит в ее чистоту!
– И вправду ужасная вода! – сказала старушка, пытаясь поскорей затушевать последние слова панны Ванды, которые, неведомо почему, вызвали мимолетную, как облачко, краску на лице панны Иоанны.
В тот момент, когда Юдым намеревался произнести нечто статистически-ученое о воде Сены, трамвай протяжно зазвенел и, изгибая на поворотах свои вагоны, словно членики длинного туловища, двинулся вдоль берега черной реки. Каштаны у самых лиц путешественников колыхали ветви с длинными листьями. Сажа и ядовитая городская пыль уже въедались в светлую зелень их нежного покрова и постепенно затягивали его как бы рыжеватой ржавчиной. День был пасмурный. Над местностью ежеминутно проносились то глубокие тени облаков, то сероватый свет хмурого утра. Но никто не обращал на это внимания, потому что оно было целиком привлечено домиками из розового камня на пригородных улицах.
– Что это за камень? Что это за камень, доктор? – настойчиво спрашивала панна Ванда. Но не успел он собраться с мыслями, как она уже оставила его в покое и с улыбкой от него отвернулась. Над садами, спускающимися с холма к реке, подымался и наполнял собой воздух аромат роз, чудесный, упоительный… Кое-где между деревьями виднелись огромные бордюры роз, сквозящие сквозь зеленую завесу желтым и пунцовым пламенем. Юдым наблюдал лица своих дам. На них, не исключая лица старушки, было как бы вдохновение. Невольно поворачивались они в сторону, откуда шло чудесное благоухание, и, полузакрыв глаза, с улыбкой на губах, втягивали его ноздрями. Особенно приковало в этот момент его внимание лицо панны Наталии. Это существо, вдыхавшее аромат роз, казалось, было тем светлым мотыльком, для которого эти цветы созданы и который один лишь имеет на них таинственное право. Из-за садов то тут, то там вздымались почерневшие стены, фабричные трубы, похожие на отвратительное туловище и мерзкие члены какого-то паразита, рожденного из грязи и живущего ею. Над водой далеко вдоль берега тянулись бедные, вульгарные и маленькие дома предместья. В одном месте угольный склад разверзся, как пасть, грязнящая соседние стены, двери и окна своим черным дыханием. Далеко на горизонте виднелся в тумане Медонский лес.