Приехали.

Пока Вовка пытался соорудить закуску из того, что было в холодильнике, я безмолвно оделся и тихо исчез… неосознанно оставив в прихожей обувь, и кредитку на пятьсот американских долларов на тумбочке в прихожей.

В это время пребывавший в кулинарных хлопотах Вовка обессилел и уснул прямо на кухонном полу. Проснувшись поутру, он долго соображал, что к чему и — тотчас — ты не сомневайся, братан, я всё сразу понял! — позвонил мне с предложением «поправить голову» и забрать модные «эмирские» сапоги и валюту.

Я сказал ему, чтобы уж он сам добирался до меня и купил по пути не только пиво, но и свежий зелёный насвой. Я не очень-то люблю эту жвачку, но, в конце концов, пора было выбираться из запоя!

Потёртый старенький смартфон с десятками, если не сотнями, адресов и телефонов, когда-то непременно лежащий на моём рабочем месте, а со времён увольнения валяющийся в ящике домашнего письменного стола, я достал и положил на видное место. Пришло время составления резюме, звонков, рассылок и собеседований…

Поправлю голову, дам Вовке взаймы, как всегда, и выпровожу его из квартиры.

Надо начинать жить заново.

Тем более…

…тем более что моя дочь всё равно любит меня!

Вечером я лежу на диване, перегнав изображение со стен на потолок. Монитор-обои у меня ещё совсем новенькие и я любуюсь сочными цветами картинки. На одном из инет-каналов молодой человек интересно рассказывает о том, как глобальное потепление повлияет на Землю. «Не думайте, что просто-напросто в полузатопленной Якутии будут выращивать апельсины, а в Антарктиде вырастут секвойи, — говорит молодой человек. — Всё гораздо сложнее. Перераспределение влажных ветров приведёт к опустыниванию одних мест и постоянной слякоти в других. Готовьтесь к неприятному, необычному для нас будущему! Глобальный потоп? Не смешите меня! Выбросьте все карты, на которых рисуют 22-й век, как океан с торчащими пупырышками горных вершин. Нашим потомкам не придётся отращивать плавники, поскольку механизм динамики образования талых полярных вод…»

Я ловлю себя на том, что глаза мои закрылись. Полусон-полуявь окутывает меня блаженным покрывалом. Я вижу какие-то огромные, но изящные парусники, гордо несущиеся по тёплым волнам.

«…Пора строить стены, отгораживаясь от беспокойных соседей. И учиться жить за этими стенами!..» — говорит молодой человек.

Я плыву в пронизанных солнцем тёплых струях океанских течений. Надо мной плавно движется туша огромного белого кита. Он легко обгоняет меня…

«…Пора понять, что пятьсот лет гуманистической философии кончились. Начинается новая эпоха! Битва цивилизаций уже разгорелась!» — говорит молодой человек.

Вне всякой связи с его словами, я вдруг вижу себя гуляющим с дочкой по набережной. Она крепко держит меня за руку, и я думаю о том, что впереди мою Настёну ждёт счастливое будущее. Я знаю, что дочь — всё самое лучшее из того, что было и чего ещё не было со мной. Я знаю, что она — всё то, что есть и будет хорошего во мне. Я знаю, что…

«…жесточайшая борьба за новые ресурсы!..» — говорит молодой человек.

Настёна поднимает голову и настойчиво дёргает меня за руку.

— У каждого есть свой ангел! — строго говорит она.

И во сне я вдруг легко понимаю истинный смысл этих слов и радостно смеюсь, ошеломлённый необъятным океаном грядущих времён, который открылся мне, понявшему их глубинное значение, словно слова эти были ключом, распахивающим колоссальные железные врата, доселе скрывавшими от меня вселенную будущего.

Утром я просыпаюсь, но не могу вспомнить… помню только восторг открытия и щемящую радость любви к чему-то огромному и светлому… открывшемуся мне лишь на мгнеовение. Но я упрямо повторяю приснившуюся мне фразу, как некую мантру, помогающую мне очистить сознание, очистить душу, очистить мир:

— У каждого есть свой ангел! 

Т-Р-И!!! АНДРЕЙ НУЛИН ПОСЛЕ СМЕРТИ

Я медленно плыву по воздуху вдоль рельсов, ощущая запах нагретого солнцем гудрона, которым пропитаны новенькие шпалы.

Как и в детстве, я внимательно рассматриваю мелкий щебень, облитый чёрной маслянистой жидкостью, — мы считали, что гудрон — это тоже «застывшая смола» и даже пробовали жевать кусочки, отколотые от огромной окаменевшей кучи.

Просто я вычитал где-то, что индейцы жевали смолу… и рассказал об этом всей нашей шайке…

Гудрон.

Он зловеще булькал в котлах. Иногда на его поверхности проскальзывали едва различимые язычки пламени, — неподвижное жгучее солнце заливало белым пыльным светом всё вокруг.

Здоровенные, голые по пояс, дочерна загорелые дядьки шуровали в копоти и дыму огромными совковыми лопатами, разбрасывая щебень и поднимая облака белой горячей пыли.

А потом гигантский закопчённый каток, грохоча и выбрасывая из трубы сгустки тьмы, управляемый кем-то, сидящим невыносимо высоко на маленьком жёстком сидении, неотвратимо прокатывал раз и другой красивые неровности, в которых можно было увидеть и горные цепи, — на вершинах горели тревожные сигнальные огни и всадники-рыцари уже скакали на подмогу, — и ущелья, — в них таились гнусные враги-пигмеи, — и красивые серые замки, покрытые таинственной белой пылью.

Сквозь меня проходит паровоз. Я всплываю вверх, посмотреть, как страшно движутся его мощные стальные, блестящие маслом рычаги, а дым из трубы, сырой октябрьский ветер, вопреки всем нашим детским рисункам, отдувает вперёд, туда, куда паровоз ещё только едет…

А из стрелки, из самой жуткой её части, которая может зажать тебе ступню, — если ты будешь шляться по рельсам и опять не выучишь уроки, — торчит ботинок на шнуровке с окровавленной костью неизвестного мне мальчишки — я тогда был в пионерском лагере и гордый Генка рассказывал мне, завидующему, как он был на похоронах. И врал, что сам помогал оттащить перерезанного почти пополам парня. А когда я спросил его — как МАШИНИСТ вёл себя? Генка смутился и ответил, мол, уехал, а хрена ли ему здесь торчать? Пацан сам виноват… а у поезда груз важный — атомные бомбы… И я понимал, что Генка врёт… но и что? я сам был вдохновенным сказочником и пацаны, старше меня на год-два-три, слушали меня, открыв рты… причём в самом буквальном смысле этого слова…

— Я испугался, — говорит мне незнакомый белобрысый мальчишка, — надо было дёргать ногой изо всех сил, а я слабо трепыхался… видя, как паровоз с остановившимися визжащими колёсами наваливается на меня… и смутно понимал, что описался… и стыдился…

— Может, поэтому ты и не смог вытащить ногу? — спрашиваю я.

— Наверное, — улыбается он. — Мне было двенадцать… и мне было стыдно и очень-очень страшно.

А потом паровозы потихоньку исчезли… даже тот, старый, мрачно стоявший на тупиковой ветви. Мы облазили его весь, а Сашка даже пытался залезть в трубу, но убоялся гнева матери… очень уж несло копотью. Мы были бесстрашными «неуловимыми мстителями», мчавшимися в кабине сквозь адское пламя горящего моста… и враги уже настигали нас, — Бурнаши на крыше!!! — и Мишка Музафаров ревел, когда выяснилось, что ему осталась только роль Ксанки… ибо Сашка Гурба уже был Данькой, я — Валеркой-гимназистом, поелику начитан и в очках, а Генка с гордостью именовал себя Яшкой-цыганом.

А усатый Буденный ждал нас с орденами… и мы пели, возвращаясь в сумерках домой: