«Нет! Теперь только месть! Только месть! – думал Тихомиров, не помня себя. – Отец убит, но теперь за ним последует его сын!..»

Блиндированная императорская карета под плотным конвоем лейб-казаков медленно двигалась сквозь толпу к Варшавскому вокзалу.

– Скорее в Гатчину… К семье… К Минни… – шептал Александр Александрович. – Прочь из Петербурга!..

Помимо жандармов и полицейских его охраняла теперь Священная дружина во главе с Боби Шуваловым и графом Воронцовым-Дашковым, созданная по предложению какого-то киевского инженера-путейца Витте. В толпе от Аничкова дворца и до вокзала стояли её люди. Государь увидел юношу в студенческой фуражке – тот вскарабкался на уличный фонарь, и инстинктивно отшатнулся от оконца кареты. Но тут же успокоил себя: молодого человека окружали жандармы. Вися над толпой, он декламировал, протянув руку к карете императора:

Но вот по толпе прошла рябь: какой-то высокий, худой господин отбивался от наседавших на него жандармов; шапка его упала на мостовую, и длинные жёлтые волосы рассыпались по плечам. Два жандарма били его плашмя ножнами от шашек; третий вырывал револьвер. Александр Александрович бессильно откинулся на сиденье.

Приехав в Гатчину, император никак не мог обрести душевное равновесие. Ни игра с детьми, ни нежность Минни не спасали от мучительных воспоминаний. Перед глазами неотвязно стояла картина: окровавленное и обезноженное тело отца, с уходом которого из жизни всё бремя ответственности за судьбы России легло на его плечи.

Сославшись на головную боль, Александр Александрович заперся в маленькой спальне.

Россия… Огромная – от Варшавы до Петропавловска-на-Камчатке, от Гельсингфорса до Эривани – страна с семидесятимиллионным населением простиралась, подчиняясь единственно спасительному державному началу. Но как и в какой степени? Многомиллионное крестьянство, освобождённое батюшкой, стало ли оно счастливее? Не оказалось ли это здоровое тело России лишённым защитных покровов и открытым для революционных эпидемий? Да, чаще всего крестьяне сами ловят злоумышленников и передают их в руки полиции. Ведь эти длинноволосые недоросли и стриженые девицы не знают народа и его нужд. Они вышли из лакейских, семинарий, казарм, мелких усадеб. Фанатики, которым плевать на великую Россию и её коренные нужды, на народ, на государство. Всё, что складывалось столетиями, они готовы пустить по ветру в один день. А что они могут предложить взамен? Пустые химеры!..

Государь вспомнил книжку маркиза де Кюстина[138] «Россия в 1839», которая вышла в Париже. Прочитав её, поэт Жуковский назвал автора «собакой». Но кое-что зловещее де Кюстин подметил. Маркиз писал, что России страшны не Пугачёвы, устраивавшие бунты, а Пугачёвы, которые закончат университет. Здесь француз как в воду глядел: именно студенты будоражат и мутят простой народ. Теперь, когда бедняки из деревни валом валят в город и становятся фабричными, они легче всего поддаются агитации смутьянов. Общество недовольно правительством. Казна пуста. Россия переживает разруху и финансовые бедствия, вызванные последней войной, оплаченной более чем двумястами тысяч русских жизней. Не много ли? Не дорога ли плата за Болгарию?

И опять, и опять мысли об отце. Гибель папá, хладнокровно и методично выслеженного, а затем и убитого злодеями, говорит о существовании мощной тайной организации, которая не остановится ни перед чем, чтобы продолжить кровавый террор.

Император тяжело опустился на колени перед киотом – образок Святой Троицы, подаренный Анной Фёдоровной Тютчевой, Иисус Сладчайший, Матерь Божия – и принялся горячо молиться:

– О, Пресвятая Дево Мати Господа, Царице Небесе и земли! Вонми многоболезненному воздыханию души нашея, призри с высоты святыя Твоея на нас, с верою и любовию поклоняющихся пречистому образу Твоему. Сё бо грехми погружаемии и скорбьми обуреваемии, взирая на Твой образ, яко живей Ти сущей с нами, приносим смиренныя моления наша…

Он молился и плакал, плакал, пока не стало на душе легче. Вечером, отвечая на письмо Победоносцева, Александр II скорбно заключал:

Имя Гатчина восходит к славянскому Хотчина – названию селения, которое упоминается в писцовой книге Великого Новгорода уже в XV веке.

В 1712 году Пётр Великий подарил Гатчинскую мызу своей сестре Наталье Алексеевне, после смерти которой усадьба переменила нескольких владельцев, пока наконец не была куплена Екатериной II. Она подарила Гатчину своему фавориту и организатору дворцового переворота Григорию Орлову, который и построил в своём поместье ныне существующий дворец.

Центральный, прямоугольный в плане, трёхэтажный корпус дворца связывался дугообразными крыльями со служебными флигелями. По углам возвышались две симметрично расположенные пятигранные башни; на правой куранты отбивали часы, на левой, северной, был установлен громоотвод.

Итальянец Растрелли, а затем его соотечественник Ринальди, достраивавший дворец, добились гармонического единства строгого и лаконичного по своему облику здания и паркового пейзажа.

Одетый камнем дворец как бы слился с местностью. Он поднимался над прозрачными, холодными от множества ключей озёрами и речками, то пенистыми в своих порогах, то зеркальными в омутах, над каменоломнями по их берегам, над великолепным парком. Из дворца, построенного на возвышенном месте, открывался дивный вид на леса и далёкие поля, которые замыкала на горизонте Дудергофская возвышенность. В северной части парк переходил в обширный лесной массив, уже при Орлове превращённый в охотничий заповедник – Зверинец.

В 1783 году Екатерина Великая выкупила у Орловых Гатчину и подарила её наследнику престола Павлу Петровичу, который только после восшествия на престол занялся перестройкой дворца, впрочем не нанёсшей ущерба замыслам великих итальянцев. Новый государь намеревался воздвигнуть в Гатчине грандиозное сооружение, для чего пригласил Баженова. Но этот замысел был воплощён не в Гатчине, а в Петербурге, где вырос Инженерный, или Михайловский, замок. Затворившись в Гатчине, Павел сделал её своей штаб-квартирой, центром, в котором русская армия перелопачивалась на прусский лад.

До переезда в Петербург, незадолго до своей гибели в Михайловском замке, Павел I оказался первым гатчинским затворником, хорошо помнившим, как кончил его отец Пётр Фёдорович, убитый заговорщиками.

Князь Кропоткин, будучи камер-пажом Александра II, наблюдая за наследником, не раз говорил себе: «Он так напоминает лицом и сознанием своего величия Павла Первого! Если Александр Александрович когда-нибудь вступит на престол, то будет другим Павлом Первым в Гатчине и примет такую же смерть от своих придворных, как и прадед его…»