– Верите ли, ваше сиятельство, – с немецкой педантичностью объяснял Вейсман любопытствующему Лорис-Меликову, – наши профессионалы превосходно разбираются не только в разнице между мужским и женским, взрослым и детским, мужицким и интеллигентским почерками. Они знают, что и аристократ пишет не так, как бюрократ. Его письмо нервное, крупное, с остроконечными, в готическом стиле буквами. А у бюрократа? Почерк круглый, уверенный и резкий. А вот литераторы пишут неразборчиво, скорописью, генералы же выводят буквы бисерно и чётко. Банкиры и врачи пишут небрежно и безалаберно. Для революционеров характерен почерк неотделанный, почти ученический. А у анархистов он отличается грубостью и несуразностью. Как будто бы писал малограмотный человек тяжёлого физического труда…

– Какая высокая квалификация, дюша мой! – удивился Лорис-Меликов. – А нельзя ли по почерку выявить бомбометателя?

– Нет ничего невозможного, – самодовольно улыбнулся Вейсман. – У меня в «чёрном кабинете» есть такой знаток! Он по написанию адреса письма уже безошибочно определяет принадлежность его автора к шулерам, к фальшивомонетчикам, к каким-нибудь антиморальным сектантам или педерастам. Неспециалисту, конечно, не уловить сходства между собою таких почерков, как, например, почтеннейшего Каткова, князя Мещерского, генерала Комарова или самого Победоносцева…

Тут Лорис-Меликов в знак восхищения встопорщил бакенбарды.

– А на самом деле, – увлечённо говорил Вейсман, – профессиональное сходство бьёт прямо в глаза. Несмотря на своеобразный отпечаток каждого из них – в зависимости от характера, наклонностей, привычек или даже пороков.

– А что, Карл Карпович, – Лорис прищурил хитрые армянские глаза, – мой почерк тоже изучался в этом кабинете?

Вейсман подошёл к полкам с папками и вытащил одну из них.

– Глядите, ваше сиятельство.

– Что это, дюша мой?

– Копии с выписок из ваших писем. В бытность вашу, Михаил Тариэлович, командиром отдельного корпуса на Кавказе в минувшей войне. Тут всё, что касается ваших финансовых операций с русскими бумагами…

– Ах, канальи! Ах, безобразники!.. – с улыбкой шептал Лорис-Меликов, глядя, как мелькают за окном тонкие чухонские сосны.

Он не только победоносно воевал с турками, но и с чисто армянской деловитостью торговал ценными бумагами: и казне принёс прибыль, сэкономив немалые суммы, и сам не остался внакладе.

– Вы, конечно, знаете, ваше сиятельство, – продолжал свою экскурсию по «чёрному кабинету» Вейсман, – что вскрывается ещё дипломатическая переписка – для Министерства иностранных дел, и шпионная – для военного и морского генеральных штабов.

– Но они же тщательно опечатаны и зашифрованы, дюша мой, – удивился Лорис-Меликов.

– У нас, – назидательно отпарировал Карл Карпович, – имеется полная коллекция безукоризненно сделанных металлических печаток. Всех иностранных посольств, консульств, миссий и агентств в Петербурге и Министерстве иностранных дел за границей. А кроме того – всех послов, консулов, атташе, министров и канцлеров. Мы собрали также шифровые коды всех стран…

– Вы, кажется, перлюстрируете и письма наших дипломатов? – осторожно осведомился министр внутренних дел.

– О, это самое лёгкое в нашей работе. Был только единственный случай, когда нас долго водили за нос.

– Кто же это, дюша мой, скажи?..

– Граф Игнатьев, будучи послом в Константинополе. Он посылал свои донесения в простых письмах, заделанных в дешёвые конверты. Перед этим они некоторое время лежали вместе с селёдкой и мылом. Кроме того, писать адрес он заставлял своего лакея. И не на имя министра иностранных дел, которому оно предназначалось, а на имя его истопника. Потом он сам со смехом рассказывал об этом…

– Да, недаром графа Игнатьева называли в Константинополе не иначе как Menteur-Pacha[132], – засмеялся в свой черёд Лорис.

…Граф Михаил Тариэлович оторвался от размышлений: за окном вагона уже мелькали постройки гатчинского форштадта.

Молодой император встретил своего министра внутренних дел строгим вопросом:

– Знаете ли вы о подозрительных собраниях, о которых мне стало известно от Баранова? Они происходят… – тут Александр Александрович покопался в бумагах, – происходят на Литейном, кажется, номер десять, у госпожи Каншиной…

В тесном кабинетике Гатчинского дворца государь выглядел ещё крупнее, точно медведь, ворочавшийся в узкой клетке. Лорис никак не мог привыкнуть к обстановке, окружавшей молодого императора: где попало купленная мебель, на письменном столе – синее сукно, лист грязного папье-бювара, простая чернильница, возле – белая тряпочка для вытирания пера, которой Александр Александрович то и дело пользовался, так как перо плохо писало.

Царь повысил голос:

– На этих собраниях, как доносят мне, много говорится против правительства и моей особы. Весьма возможна связь посещающих это собрание лиц с социально-революционной партией. Собрания у Каншиной тем более опасны, что в них, как сообщается, принимают участие великий князь Константин Николаевич и граф Валуев.

– Ваше величество! – вкрадчиво отвечал Лорис. – Это совсем пустое дело. Я превосходно осведомлён о подробностях. Донос лжив. Он поступил от карлика, который служил у Каншиной, а потом был рассчитан за воровство.

– Доказательства! – недоверчиво перебил его государь.

– Эта Каншина совсем другая птичка, ваше величество. К ней ездят не за политикой, а за совершенно иным. Она торгует собой, будучи весьма привлекательной особой…

Граф Михаил Тариэлович, понятно, счёл за благо умолчать, что сам пользовался её интимными услугами…

– Фу, какая гадость, – с отвращением промолвил Александр Александрович. – И великий князь туда же! Мало ему Кузнецовой. Воистину, куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй… Ну да теперь с ним всё кончено…

Да, отставка Константина Николаевича с поста председателя Государственного совета и управляющего морским министерством состоялась ещё в конце марта.

– Я не могу видеть его. Пусть уедет куда хочет, – заявил Александр III своему брату Владимиру Александровичу.

Его отвращало от дяди Кости многое. Во-первых, уже то, что великий князь не расставался со своей многолетней любовницей Кузнецовой. Молодому государю уже были известны слова дяди: «Не могу же я ради прихоти императора бросить женщину, которая вполне отдалась мне, от которой имею детей и которой я обязан пятнадцатью годами счастья». А во-вторых, гнев царя вызвало сообщение, что сын Константина Николаевича, великий князь и его кузен Николай Константинович, похитил у своей матери драгоценные бриллианты. Правда, существовало предположение, будто бы Николай Константинович страдал клептоманией[133], случаи которой встречались в Альтенбургском доме. Но решение императора было суровым. Он повелел заточить кузена в крепость в Павловске, а затем выслал его в Оренбургскую губернию, где великий князь вскоре женился на дочери какого-то полицеймейстера.

В свой черёд Константин Николаевич накануне отъезда или, лучше сказать, высылки не преминул съязвить в деликатной форме относительно способностей и воспитания своего венценосного племянника, хоть и начал с характеристики его брата.

– Беда его в том, – сказал он о великом князе Павле Александровиче Лорису, – что племянник недалёк, ленив и малообразован, даже в светском отношении. Всё внимание покойного государя и императрицы было обращено на воспитание цесаревича Николая Александровича, который был чуть не совершенство. Нынешний же государь и Владимир Александрович в детстве и юности были предоставлены почти исключительно сами себе. И Павлик пошёл по их стопам…

Назревал семейный скандал, в существо которого граф Михаил Тариэлович совать свой длинный нос не собирался.

– Как проводится расследование злодеяния? – внезапно спросил император. – Константин Петрович сообщил мне о слабости председателя суда, который дозволяет убийцам вдаваться в подробные объяснения их воззрений. Я уже вызвал Набокова. Ваше мнение, граф?