Граф Строганов, очень довольный, молча поклонился.

– Тогда… – Император сделал паузу, оглядывая сидящих. – Тогда я попросил бы председательствовать великого князя Владимира Александровича. – Он встретился взглядом с братом, тот кивнул головой. Александр Александрович с облегчением поднялся: – Мы можем окончить заседание. Спасибо вам, господа… Только напоследок одна просьба. Я убедительно прошу господ министров не входить ко мне с докладами и не испрашивать высочайших повелений по поводу ничтожных и мелочных вопросов. Разрешение таковых должно принадлежать самим министрам. Полагаю, что прежний порядок нужно изменить…

Он устало пошёл к двери и, полуобернувшись, сказал:

– Давайте-ка обсудим это у меня в Гатчине…

2

– Наконец-то! Наконец этот мрачный ретроград посрамлён! – твердил граф Лорис-Меликов, садясь в вагон на Варшавском вокзале, чтобы ехать с очередным докладом в Гатчину. – Всего неделю назад Победоносцев торжествовал победу. Но она оказалась воистину пирровой![131] А теперь он уничтожен и истёрт в порошок!..

Двадцать первого апреля в Гатчине состоялось новое и роковое, как полагали либералы, для Победоносцева заседание Комитета министров.

Члены правительства – сам граф Михаил Тариэлович, Милютин, Абаза – дружно заявили о необходимости введения представительного начала в России. Особенно красноречиво говорил министр финансов Абаза. Кроме того, речь шла о том, что сильное правительство должно быть единодушным и, следовательно, нужно нечто вроде «кабинета». Надобно, чтобы министры прямо докладывали государю только по предметам своего специального ведения, а по всем общим вопросам совещались между собой и лишь в случае разногласий испрашивали высочайшего указания. Этим сразу ослаблялось вредное влияние на Александра Александровича обер-прокурора Священного Синода.

Победоносцев, кажется, совершенно растерялся. Он подошёл к Лорису и Абазе с рукопожатиями (после 8 марта оба не подавали ему руки) и сказал, что сожалеет о произошедшей досадной размолвке.

– Я только выразил свои убеждения и нисколько не желал вам навредить, – плаксиво добавил обер-прокурор Священного Синода.

Все обратили внимание на то, что государь, бывший в мрачном настроении, после этого заседания несколько повеселел.

Чтобы отпраздновать победу, министры отправились по приглашению Абазы в салон Нелидовой на Мойке, где обыкновенно собиралась вся либеральная партия петербургских сановников. Собственно, это была квартира самого Александра Аггеевича, хотя официально он проживал на Фонтанке, вблизи Невского. Там он оставил жену – музыкантшу-француженку, в которой очень быстро разочаровался, и предпочёл ей вдову генерала Нелидова, весьма умную особу, которая вертела им как хотела.

Лилось шампанское, министры бранили нового градоначальника Баранова и его нелепые указы. Досталось, понятно, Победоносцеву, и между слов звучало осторожное недовольство ретроградством высочайшей особы…

– Баранов… это такой прохвост… – бормотал Лорис-Меликов, устраиваясь поудобнее в салон-вагоне. – Он кому угодно без мыла в жопу влезет!..

Этот ловкач предложил государю учредить городской совет из членов, избираемых населением столицы, причём самым курьёзным было то, что выборы проводились в течение буквально нескольких часов. Хороши же должны быть избранники! Затем последовали две новые меры: устроить заставу на всех дорогах, ведущих в Петербург, и установить, чтобы приезжающие по железным дорогам брали извозчиков только через посредство полиции, с записью номеров экипажей и внушением извозчикам запоминать адрес каждого приезжающего. И всё это было утверждено государем! Впрочем, одно из барановских нововведений – установить заставы – пришлось уже отменить, до того оно оказалось неудобным для пригородного и вообще рабочего люда. Но стоит ли толковать о карьере какого-то Баранова, когда в городе только и разговоров, что о полном поражении Победоносцева. Все в неописанном восторге!

В дороге под стук колёс хорошо и приятно думалось. Лорис-Меликов с удовольствием вспомнил о неудаче своего другого врага – Льва Саввича Макова. Ведомство почт и телеграфов было присоединено к Министерству внутренних дел, а Маков назначен членом Государственного совета, что было, конечно, лишь позолоченной пилюлей, причём сам он узнал о происшедшем только из доставленного ему указа.

Теперь граф Михаил Тариэлович вёз в Гатчину несколько особо важных писем, где в критических и даже иронических тонах говорилось об особе государя императора Александра Александровича и которые принадлежали перу очень высокопоставленных лиц.

Перлюстрация производилась на основании секретной инструкции, утверждённой покойным императором для Министерства почт и телеграфов. Но уже не Маков, а он, Лорис-Меликов, прочитывал письма, содержащие угрозу безопасности империи и священной особы государя.

Граф Михаил Тариэлович живо представил себе «чёрный кабинет» – святая святых, где потрошили подозрительную корреспонденцию секретные чиновники. Кабинет находился в верхнем, третьем этаже главного здания Петербургского почтамта. Только в особых, чрезвычайных случаях сам министр появлялся у главного цензора Карла Карповича Вейсмана, но входил не через официальный подъезд, а через чёрный, в Почтамтском переулке, против Почтовой церкви.

Адъютант звонил дежурному, который отворял дверь, запертую на американский замок. «Бархатный диктатор» быстро шёл через канцелярию – ряд комнат, где трудились цензоры, проверявшие иностранные газеты и журналы, и оказывался в кабинете главного цензора, сторожившего, словно цербер, вход на негласную половину. В этом кабинете стоял безобидный большой жёлтый шкаф казённого типа – он-то и служил замаскированным входом в «чёрный кабинет». Даже если кто-то посторонний и проник бы через все комнаты гласной цензуры в помещение старшего цензора, он не мог бы всё равно попасть в «чёрный кабинет». Трудно допустить, что он полез бы в жёлтый шкаф, дверца которого к тому же автоматически запиралась.

Сюда из экспедиции почтамта на специальной подъёмной машине поднималась вся корреспонденция, как иногородняя, так и иностранная. Чиновник сортировал письма, отправляя назад коммерческие, мужицкие или солдатские, содержание которых заведомо не могло представлять ни малейшего интереса для департамента полиции или для высших сфер. Около двух тысяч отфильтрованных писем другой чиновник вскрывал с помощью обычного костяного ножика, подрезая удобный для вскрытия клапан конверта. Чтобы перлюстрировать тысячу писем, требовалось не более двух часов.

Просмотру подлежали все письма сановников – министров, их товарищей, генерал-губернаторов, начальников главных управлений, директоров департаментов и их помощников, сенаторов, членов Государственного совета и вообще всех лиц, занимающих сколько-нибудь видную должность и, следовательно, своими откровениями могущих представлять интерес для министра внутренних дел. Тот в роли царского дядьки докладывал монарху о намерениях, злоупотреблениях и проделках высокопоставленных особ. Таким образом, лишь сам министр внутренних дел представлял в этом списке единственное исключение.

Благодаря перлюстрации зачастую выяснялось, что, например, министр путей сообщения ведёт стратегическую дорогу не в нужном направлении, а через имение жены; губернатор N. поставляет по высокой цене шпалы из леса собственного шурина, а, скажем, директор департамента С-кий за приличное вознаграждение проводит дело, которое в интересах государства проводить вовсе не следовало.

Кроме того, перлюстрировались письма политические – эмигрантов и левых деятелей. Они делились на письма «по подозрению» и «по наблюдению». Последние подлежали просмотру согласно списку департамента полиции, регулярно присылаемому в «чёрный кабинет» с перечнем фамилий и адресов. У разборщиков таких писем с течением времени выработался удивительный нюх определять содержание письма по его наружному виду или почерку.