На протяжении всего визита говорит только мать. Она читает по тетрадке, где у нее записано все, что она собиралась сообщить врачу. Сын робеет, и каждый раз, когда хочет что-то сказать, мать его перебивает. Манджафуоко все-таки находит тему, о которой мать не знает ничего. Он расспрашивает мальчика о его снах и находит к ним ключ. Мальчик рассказывает, что часто видит во сне себя в сопровождении большой тени. Причем тень его не пугает, а даже скорее защищает. Манджафуоко выписывает ему Homarus gammarus. А почему?
«В физическом плане, — объяснил Манжафуоко, — у мальчика явная аллергия на молоко. Мать для него не поддержка, и, чтобы защититься от окружающего мира, он толстеет, будто это гарантирует больше безопасности. Он объедается креветками, подсознательно ища в этом продукте то, что ему полезно. Что касается истории Питера Пэна, то тут есть один интересный нюанс: женский персонаж, который пришивает Питеру тень, — это девочка Венди. С точки зрения мальчика, его защищает не мама, а собственная тень. Отсюда аналогия с креветками, к которым мальчуган так пристрастился; отсюда и аналогия с омаром, закованным в панцирь, который дает ощущение защищенности».
Манджафуоко прописал мальчику экстракт Homarus gammarus. Тот стал его принимать, и через несколько недель у него прошла аллергия на молочные продукты, он начал сбрасывать вес и избавился от астматических приступов.
Медицина ли это? А почему бы и нет? Врач — это тот, кому удается вылечить, а не обязательно обладатель диплома, и я был не прав, когда сомневался насчет этой истории с мальчиком и его излечением. Внушение? Эффект плацебо? Ну и прекрасно, если людям от этого хорошо!
Чтобы узнать, каков хлеб на вкус, следует съесть кусочек, а проверить лекарство можно, приняв его. Три дня подряд Манджафуоко только и делал, что рассказывал нам истории о пациентах «Медуза», «Каракатица», «Омар» и других, которых удалось вылечить при помощи соответствующих морских препаратов. Его описания разных людей с их привычками, различными моделями социального поведения, предпочтениями в еде и даже музыкальными пристрастиями будоражили воображение. И человечество в целом становилось особенно интересным, если взглянуть на него с точки зрения престранных параллелей, которые Манджафуоко проводил между людьми, животными и растениями, между болезнями и средствами от них.
Группа слушала его, затаив дыхание, и я тоже. Я не все понимал из сказанного. Временами я не улавливал логической связи между вещами (а может, ее и не было), не видел причинно-следственных связей (а он и не советовал их искать), но все это меня завораживало. Я будто заглянул на чужую планету. Мне казалось, что я надел те самые очки, которые когда-то в детстве помогли мне увидеть мир на киноэкране в трех измерениях.
Но я-то все равно оставался самим собой — флорентийцем, рационалистом, и многие из этих чудесных историй не достигали цели. Мне казалось, что я понимаю, но на самом деле я не понимал. Очевидно, когда попадаешь на эти зыбучие пески, где все пропитано мистикой и эзотерикой, более, чем само послание, привлекает гонец, его доставивший. А Манджафуоко был великолепен: умный, образованный, обаятельный, острый на язык. Он был убедителен, иногда просто блистателен.
Крысолов с волшебной дудочкой?
Мне действительно понравились эти «три дня на Марсе». Совсем другие люди, другие речи, другая логика. Я задумался над тем, как странно все, что со мной происходит. Или это я сам провоцировал все эти события? В 1993 году, приняв как данность полученное предсказание, я замедлил ритм жизни, стал смотреть на мир другими глазами. А сейчас мой рак привел меня сюда, на этот «семинар», и вот я среди этих странных людей. Действительно, у моего «недомогания», как его называл Манджафуоко, был мрачный, грозный лик; но было и другое лицо, светлое — сулившее новые возможности, перемены. Это «недомогание» заставило меня открыть для себя гомеопатию, на которую я при других обстоятельствах никогда бы и внимания не обратил. Может, что-то внутри меня жаждало роста, и вот там выросла эта раковая опухоль… чтобы заставить и меня «возрасти» тоже. Господи, да я уже мыслил как гомеопат!
Действительно, в меня въелась «антилогика» гомеопатов, и эта их способность мыслить «наоборот», категориями не малого, а общего, меня привлекала. Это было примерно то, что я искал, даже если временами мне казалось, что в цепи их рассуждений чего-то не хватает. У меня было впечатление, что я наблюдаю за невероятными трюками акробата, перелетающего с одной трапеции на другую… пока наконец не окажется, что перекладины в нужном месте нет, она куда-то делась. Я чувствовал, что мой разум летит в пропасть.
Я понял, что даже при всем моем энтузиазме по отношению к «антилогике» гомеопатии, я не могу серьезно рассматривать вариант с отказом от облучения, с тем, чтобы всецело довериться магии персонального снадобья. Может, я и сам был жертвой научных предрассудков, но что тут поделаешь, уж таким я уродился. Я любопытен, но при этом не могу не прислушиваться к голосу рассудка. Мне нравится исследовать неведомое, но бесстрашием я не отличаюсь. Я с самого начала уверовал, что производное фосфата кальция поможет мне обрести покой, но мне не удавалось убедить себя, что оно положит конец воспроизводству шальных клеток. И само по себе отсутствие уверенности увеличивало риск того, что препарат мне не поможет.
На уже привычном маленьком самолете, на который я сел в последнюю минуту, уже собирались закрыть дверцу, я вернулся в Нью-Йорк и, счастливый, забрался в свою нору.
«Четыре американца из десяти обречены на рак», — объявил крупный телеканал в вечерних известиях. Было сказано, что многие в Соединенных Штатах умирают от этой болезни, поскольку страховые компании отказываются оплачивать современные и дорогостоящие виды лечения под предлогом, что они «находятся на стадии эксперимента».
«На стадии эксперимента» находилась и радиотерапия, которая начиналась завтра: эксперимент, сам по себе канцерогенный. Но выбор был уже сделан.
Ночью я видел два сна. В одном я летел высоко над миром, который был так удален, что уже не интересовал меня. В другом сне я шел по пляжу и разные предметы оживали, когда я проходил мимо. Тусклая вспышка — и они превращались в птиц, улетающих в воздушный простор.
Я решил, что эти полеты — добрый знак.
В объятиях Паучихи
— Синьор Терцани, вы готовы?
— Да, — отвечаю я, и все скрываются за бронированными стенами. Я лежу в центре полутемной комнаты, голый по пояс, неподвижный, стараясь даже не дышать глубже обычного. Мне нельзя менять положение: метки, нанесенные на моей груди, должны совпадать с красными лучиками; они исходили из огненных глаз нависшей надо мной адской машины. Я окрестил ее «Паучихой», потому что сам я был просто мошкой в ее таинственной сети.
У Паучихи была большая круглая голова. Сначала она смотрела на меня сверху, затем медленно поворачивалась, застывая всегда на том же расстоянии, сбоку от меня. Потом заползала под меня и на какое-то время замирала, чтобы затем вынырнуть с другого бока и снова уставиться на меня сверху, издавая при каждом движении пугающее шипение, почти жалобу, иногда стон, вздох. Пленник в ее колдовской паутине, я не желал сопротивляться. Я уже решил для себя, что в этих жутковатых объятиях — мое спасение.
Я решил рискнуть — как не раз проступал в казино в Макао. Бывало, потеряв день за столом для игры в блэк-джек, я в заключение ставил все, кроме денег на обратный билет, на красное или на черное и с замиранием сердца следил за шариком рулетки.
За дымчатым стеклом большого иллюминатора я видел медбратьев и техников, которые следили за Паучихой, пока та на протяжении нескольких, казавшихся бесконечными минут пронизывала меня убийственными лучами, исходящими из ее головы. Я сосредотачивался на своем дыхании, стараясь не сбиваться: короткий вдох, короткий выдох — чтобы грудная клетка не смещалась и радиация попала точно в цель. Мне не было больно. Вообще ничего не чувствовал, кроме присутствия чего-то рядом. Я понимал, что нахожусь во власти какой-то могущественной силы, с которой раньше не сталкивался.