– Привет, – наконец говорю я.

– Что? А, привет.

Он продолжает сбивать головки одуванчиков маленькими детско-докторскими руками, произнося что-то вроде «шшух-шшух», и, в конце концов, я прошу его показать еще раз, как он делает кругосветку. Он наматывает бечевку мне на палец и показывает, как правильно бросать йо-йо.

– Так и продолжай, – говорит он, засовывая руки в карманчики джинсов, и выходит на тротуар, прошуршав по траве. – Спасибо за воду.

Он машет рукой и бежит по улице, размахивая ручками у боков и издавая такие звуки, как будто что-то взрывается.

Когда я вхожу в дом, Жизель уже бродит по кухне, еще полусонная, и пытается налить молока в миску без хлопьев. Я кладу йо-йо перед ней на стол.

– Хочешь яичницу? – Я ставлю сковороду на плиту и показываю жестом, чтобы она села.

– Да, спасибо.

Она садится, трет глаза и стонет, пока я готовлю ей завтрак.

– Чего это ты так развеселилась?

– Папа научил меня трюку на йо-йо, – заявляю я в нашей солнечной кухне, а моя сестра просыпается и странно смотрит на меня.

Янтарные желтки булькают на сковороде, а свет нового дня на пару секунд слепит глаза нам обеим.

Мне очень хочется все рассказать мистеру Сэлери, потому что мне кажется, что он все поймет и не потащит меня к какому-нибудь детскому психологу. Но надвигается гроза. И мои руки порезаны, и все слишком сложно, чтобы облечь в слова: мой папа в виде призрака – мальчика, не говоря уж о том, как по ночам Жизель ест бутерброды с жареными сардинами и как они доводят маму до безумия.

И все-таки мне хочется сказать ему, чтобы он не волновался, потому что так полагается говорить, и ты говори… и объясняешь всякие свои странности и семейные причуды людям, которые тебя любят. Потому что он любил меня, он любит меня. Меня, паршивую Холли Васко. Я знаю, мистер Сэлери стоит за меня, даже когда всем остальным учителям наплевать. Он думает, что я самая умная, но не в обычном смысле. Каждый день я выворачиваю колени для махового шага, пока у меня на языке не загорается жидкий яд; он знает, он видит меня, считает секунды моего бега, пока ночь не сходит на мою холодную, одинокую дорожку.

И я хочу сказать ему, что все будет хорошо. Потому что я знаю, что он меня любит, что он любит меня больше всех.

Но есть у меня один фокус: иногда мне нужно стучать головой об стену, чтобы остановиться. Иногда мне надо залезать на забор и прыгать с края этого вертящегося шара.

Иногда я приземляюсь так жестко, что в моей голове прекращается шум, и тогда мертвые наконец замолкают.

Глава 17

Иногда у меня такое впечатление, будто вокруг меня одни сумасшедшие и только Сол посередине нормальный.

В последнее время Агнес и Холли стали просто безнадежны.

Агнес, мягко говоря, помешалась на сексе. Это выводит меня из себя, приходится одеваться в бесформенную, мешковатую одежду, иначе она будет считать, что стоит ей отвернуться, как я тут же бросаюсь кокетничать. На прошлой неделе один пациент попросил у меня сигарету, и взгляд у Агнес стал совершенно полоумный – явный признак, что сейчас она за меня возьмется.

– Давай, давай, иди с ним, я знаю, ты хочешь.

– Перестаньте, Агнес.

У мамы появилась теория, что Кен, третий и последний муж Агнес, был единственным мужчиной, который ее любил или не обманул се, как остальные два. Но пора бы ей перестать вламываться в мужские туалеты и обзывать медсестер шлюхами, потому что им правда очень обидно.

А Холли? На нее нельзя даже мельком посмотреть, она сразу огрызается. Мне кажется, что она уже ввязалась в новые неприятности, похуже прежних.

Сейчас из своего окна я вижу, как сестра вяло опирается на грабли, якобы помогает маме в саду на заднем дворе, на ней только лифчик и старые папины пижамные штаны. Она сосет куриную косточку, эта привычка осталась у нее с детства, и мы никак не могли ее отучить. Мама нагнулась под кустом сирени, обрывает сорняки и выговаривает ей:

– Ради бога, Холли, надень хоть что-нибудь, что ты себе позволяешь? У нас не гарем. И вынь эту гадость изо рта, я целый день вам готовлю, а ты воруешь кошачью еду. Если ты будешь есть как кошка, я буду покупать тебе кошачьи консервы, вот так! Бутерброд с кошачьими консервами… ха!

Она оборачивается, чтобы любовно ущипнуть Холли за ягодицу, но Холли отскакивает и отшвыривает грабли в середину двора.

– Не надо! – смеется она и скрывается в доме.

Холли без стука заходит ко мне в комнату, садится на край кровати и листает учебник по анатомии. Потом бросает учебник на иол и натягивает одну из моих футболок.

– Ей-богу, если ты запачкаешь мне эту футболку, я тебя прибью, и пожалуйста, не раскидывай мои учебники. Знаешь, сколько все это стоит?

– Успокойся! – говорит она, ее лицо искривляется подростковой гримаской.

Она вынимает косточку изо рта и глядит на нее. Косточка блестящая и серая. Какое-то время Холли не шевелится и ничего не говорит.

– Слушай, ты не расстраивайся из-за соревнований, ты же все равно можешь поехать в баскетбольный лагерь.

– Не хочу я ехать в этот дурацкий лагерь.

– Холли.

– Да ладно, брось, там погано. И вообще… – ее лицо смягчается, и она вытягивается рядом со мной, – теперь, когда ты дома, я лучше тоже останусь дома на лето.

Она все еще держит косточку в руке.

– Что такое?

– Ничего. Я… ничего.

– Холли.

Я вдруг захотела погладить ее по голове. Я останавливаюсь на полдороге, ожидая, что она отдернется или ударит меня по руке, но она ничего такого не делает, и я ее глажу. Она смотрит на меня и, выставив челюсть! вперед, говорит:

– Что вы с Солом делаете?

– В каком смысле? О чем это ты?

– Я о том, ну, знаешь, что вы делаете.

Она пунцовеет, и я не верю своим глазам: она застеснялась.

Холли, которая за обедом непременно повторяет каждый гадкий анекдот, услышанный в школе. Холли, которая то и дело докладывает мне о пресеченных попытках Джен и остальных ее подружек совершить сексуальные подвиги. Холли, резкая и грубая, которая вечно расхаживает, выставив свое стройное тело напоказ с легкостью и неизменной самоуверенностью, застеснялась. Я застала ее врасплох с ее неопытностью и томлением, и, как обычно, я к этому не готова.

Мне хочется засмеяться, хотя я знаю, что это категорически исключено. Иногда, как сейчас, у меня возникает чувство, что произошла какая-то путаница, что Холли старшая сестра, а я младшая.

– И что же ты хочешь знать? – говорю я сестринским тоном, во всяком случае, мне так хочется думать, отнимаю руку от ее головы и сажусь в кровати.

– Не знаю, – бормочет она, мочки ушей у нее горят алым пламенем. – Как это бывает, ну, то, чем вы занимаетесь. Всякое такое.

– Просто надо действовать естественно. Когда придет время, ты сама поймешь, что нужно делать. Не спи ни с кем, Холли, ты еще маленькая. Если есть кто-то, какой-то человек, которого ты…

Она зарывается лицом в руки.

– Никого нет, – говорит она, как будто принимает решение.

Она медленно поднимается, потягивается по своей привычке и опять берет косточку в рот. Я слышу, как мама зовет ее с заднего двора.

– Иду! – кричит она и морщит лоб, возвращаясь в раздраженное состояние. – Ну да, в общем, спасибо и на том.

– Что? Что ты от меня хочешь? Холли?

– Откуда я узнаю, что мне делать, если ты мне ничего не рассказываешь? – стонет она вдруг испуганным, обвиняющим тоном и шумно сбегает вниз по лестнице.

Я явно подвела нас обеих каким-то непостижимым образом, это всегда бывает так, когда она хочет мне довериться. Как будто моя неспособность передать ей свой опыт отменяет весь мой опыт.