И, похоже, провидение послало ему еще одно указание: в ясном свете рассвета он увидел лошадь без всадника, щиплющую траву на берегу болотного пруда, поводья были наброшены на голову. Он побрел к ней, убрав меч в ножны и сняв одну из своих металлических рукавиц. Когда барон подошел, лошадь, до того косившаяся на свет Жезла, вздрогнула и слегка отошла в сторону, но он пробормотал ей что-то успокоительное и положил руку на холку, успокаивая ее. Вставив ногу в стремя, он с трудом сел на лошадь, а Жезл вставил в переднюю луку окровавленного седла. Мерин нервно дернул гривой, почувствовав нежелательное тепло на спине, но остался достаточно послушным.
Барон поглядел на серую воду болота, простиравшуюся перед ним. По меньшей мере несколько сотен ярдов. На мгновение у него появилось сильное желание обмануть судьбу, взять Жезл и бросить его в воду. Рука, в которой он держал его всю ночь, и так горела страшной болью, несмотря на защиту металлической рукавицы. Так что же это такое: благословение или проклятие? Пускай болото решит судьбу человечества. Разве он не самый обычный смертный? Разве, как Манихей и предупреждал его, вес этой штуки не слишком велик для него одного? Барон ощущал и его силу и его ужас, как никогда раньше. Если он бросит его в воду, быть может другое поколение найдет его? Он слышал о давно исчезнувших и умерших людях, которые вновь появляются на свет, идеально сохранившись в болотном торфе. Почему бы Жезлу тоже не появиться на поверхности, найденному каким-нибудь странником через неизвестно сколько лет?
Но как только все это пришло ему на ум, он ощутил магию Жезла, магию, которая давала власть, средство, которое обещало легкий доступ к тайному миру, скрытому от глаз смертных, и сила которого делала человека всемогущим. Обладать этой силой — вот чего он хотел больше всего на свете, и ее притяжение он впервые испытал, когда проник в лабиринт Маризиана и увидел сверкающий в темноте могилы Жезл. Выкинуть это чудо было выше его сил.
Почти час он оставался на месте, споря сам с собой, когда заметил, что красный шар солнца уже высоко поднялся над Ниассейским Хребтом. За это время некоторые из его товарищей, выжившие в битве, тихо подошли к нему и молча встали вокруг на краю болота; все они были одеты в разные мундиры легионов, которые на рассвете прошлого дня он гордо вывел против армии Фарана. Теперь их нарядные одежды были запачканы и изодраны. Многие из них были ранены. Серые, измученные лица глядели на него тяжелым, обвиняющим взглядом.
Почему они пришли за ним сюда, почему ругают его и обвиняют в поражении? Разве эти глупцы не понимают, что это все было предопределено, как предопределен восход солнца каждое утро? Шло время, все больше и больше их появлялось из тумана. Один или два сидели на усталых от боя лошадях, скорее похожих на кляч. На лошадях были остатки блестящих попон, и здесь, в болоте, они казались грустными созданиями, которые принесли за собой загубленные мечты молодости.
Никто не произнес ни одного слова. Все глядели на него, как если бы ждали того, что скажет он. Хватит призраков! Иллгилл ударил сапогами по бокам мерина, тот вскинул голову, вздрогнул, но не двинулся — и он устал. Но еще один удар заставил его пойти вперед, хотя и опустив голову низко к земле. И голова Иллгилла тоже низко склонилась над лукой седла. Лошадь и всадник пересекли болото, найдя путь среди камышей. Несмотря на почти полное истощение, Иллгилл слышал за собой звук ног, вытаскиваемых из болотной жижи и шорох камышей — некоторые из его людей решили пойти за ним. Он не стал глядеть назад, чтобы пересчитать их: Жезл наполнял его сознание, его свет говорил ему, что в случае нужды он один сумеет пересечь горы и уйти в Северные Страны.
Он скакал все утро, не поднимая глаз от гривы лошади, чтобы посмотреть вперед; он знал только то, что едет по старой дороге, так как копыта лошади иногда ударяли по древним, заросшим мхом камням. У лошади, по меньшей мере, есть инстинкт самосохранения, который он сам потерял: его не обеспокоило бы даже, если бы мерин завез его в самую глубь болот.
И барон не глядел назад до тех пор, пока, ближе к концу дня, не увидел за самым дальним краем болот несколько невысоких холмов, поднимавшихся из твердой земли. Предгорья; сами горы были еще почти невидимы, так, неясные серые линии, тянувшие к небу через туманный воздух севера.
Тогда он остановился, повернул лошадь и посмотрел на тех, кто следовал за ним. Они появлялись из тростника как призраки. Они шли, шатаясь, безучастные ко всему, с опущенными головами. Но когда они видели, что лошадь и всадник остановились, каждый из них тоже останавливался, поднимал свою усталую голову и смотрел на него. Хотя за все это время его мозг оцепенел, теперь он внезапно ощутил, как если проводит военный смотр, и принялся методично пересчитывать их, как если был на храмовой площади и собирался занести их в список. На середине он сбился, когда от изнеможения его голова наклонилась и едва не ударилась о грудь, но он не дал себе потерять сознание и заставил себя пересчитать их снова.
Сто тринадцать человек; вот все, что осталось от Рыцарей Жертвенника и Легиона Огня: спешенные всадники с оружием, копейщики, обслуга баллист, лучники. Сто тринадцать из двадцати тысяч. Внезапно шум в ушах утих и зрение прояснилось. Сто тринадцать, подумал он — вполне достаточно для того, что он собирался сделать.
Он опять повернул свою лошадь к Палисадам, зная, что теперь у него есть армия. И если эти люди пришли так далеко, разве они не последуют за ним дальше, за Палисады, в страну, куда никто не ходил по меньшей мере тысячу лет?
ВТОРАЯ ГЛАВА. Легион Огня
Битва произошла в то время года, когда последние мягкие осенние дни боролись с ледяным дыханием зимы. Но на пилообразных вершинах Палисадов всегда царствовала зима, независимо от времени года. Ледяные трещины, ледники, узкие как хвост дракона перевалы, покрытые глубоким, по пояс человеку, снегом. У людей барона оказалось с собой очень мало средств для подъема в гору: несколько достаточно коротких веревок, оказавшихся в вещевых мешках, и несколько импровизированных костылей, сделанных из кинжалов.
Попытка пересечь горы была настоящим самоубийством, но выбора не было: они пошли в горы зная, что обратной дороги нет. И если они умирали, то умирали без жалоб.
Больше всего людей унесли лавины. Настоящие снегопады начались как только они прошли предгорья. Даже издали снежные карнизы, прилепившиеся к вершинам и перевалам, выглядели угрожающе; когда же они вышли на древнюю дорогу, ставшую горным серпантином, на склонах окружающих гор оказалось множество ненадежных снежных козырьков.
Первая лавина сошла на второй день. Небо было ясно-синим, горные вершины четко вырисовывались в нем. И тут они увидели, как снежный козырёк над ними оторвался от склона. Колонна остановилась заворожено глядя, как по склону вниз к ним скользит огромная масса снега, странное и красивое зрелище. Потом пришел грохот обвала, грохот, который поглотил все остальные звуки.
Барон слышал, как люди, регулярно переходившие горы, рассказывали о когтях лавины, о белой пыли, летящей вниз перед массой снега, катящейся позади. После этого дня он стал ненавидеть зрелище скользящей вниз белой волны, за которой с оглушительным шумом несся чудовищный пласт снега, падавший с какого-нибудь остроконечного пика и похожий на огромный вал, обрушивающийся на пляж во время бури! Потом, быстрее, чем самая быстрая лошадь, быстрее, чем ягуар, белая лава, так не похожая на огненную, но такая же смертельная, оказалась над ними. Лава, которая, как цемент, облепила своих жертв.
В первый день им потребовался час, чтобы докопаться до первого тела. У многих из тех, кто копал, оказались обморожены руки — лопат у них не было. Несмотря на все их усилия, человек уже умер, задушенный плотным снегом.
В первый раз они потеряли только четверых, но на следующий день сошла другая лавина и одним ударом взяла тридцать человек. После второй лавины барон приказал выжившим перестать копать: не было никакой возможности победить белое море, ревевшее вокруг них, белое море, которое хоронило в себе все надежды; их слабые попытки тонули в хаосе снега и камня. Он помолился Ре, чтобы тот взял души тех, кого проглотил снег.