Внутри курень был будто соткан из солнечных полосок, пробивавшихся сверху в щели. Крохотный паучок деловито ткал паутину. Гринько заглянул через плечо Котова, который целился тусклым глазом фотообъектива в угол, справа от входа, и тут же выскочил из куреня.

— Ты что? — спросил Очеретный.

— Она, — тихо сказал Гринько.

Яновский закашлялся.

— Вот тебе и красота, — проворчал он сквозь кашель, ни к кому не обращаясь.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАНИНА

Гринько и Юля Полищук сидели рядом на вытертой до блеска брюками и юбками деревянной скамейке в городском парке. Не так близко, как сидят влюбленные, но и не так далеко, чтобы между ними мог примоститься кто-нибудь третий. Помня гафуровское предостережение, Гринько назначил свидание, так сказать, на нейтральной территории и теперь немного жалел об этом. Ему казалось, что в «теремке» он с большим успехом склонил бы эту остроглазую девушку к откровенности. По крайней мере, там можно было надеть форму, а она всегда придает официально строгий вид. Ведь для легковерных натур — а именно такой показалась ему Юля — немаловажное значение имеет антураж. Одно дело, когда перед ними сидит офицер уголовного розыска, и совсем другое — парень в гражданской одежде.

Прижав к коленям крохотную сумочку, Юля уставилась себе под ноги, а Гринько смотрел на нее, будто надеялся увидеть то, что не удавалось услышать. «Если смыть с лица косметику да застывшее выражение страха… — подумал он. — Стоп! Она боится. Как же это я не заметил раньше!» Вспомнились слова Ремеза: «Не такой страшный Гриня, как его малюют». Так кого же она боится?

— Сидим мы с вами, разговариваем. Деревья шумят. А Нины нет в живых, — сказал он, надеясь, что это известие будет для Юли полной неожиданностью и произведет надлежащее впечатление.

Желаемого эффекта, однако, не было, если не принимать во внимание слезы, которые Юля поскорее промокнула платочком, чтобы не потекли крашеные ресницы.

— Вы знаете о смерти Нины?

— Кто же не знает.

«И правда, — подумал Гринько. — Этого не скроешь. Да мы, собственно, и не делали тайны».

— А причины? Что говорят о причинах?

— Известно, что, мол, от радости девушки руки на себя не накладывают.

— А что думаете вы?

Едва ли не впервые за время разговора они встретились взглядами. Гринько снова увидел в глазах девушки неприкрытый страх.

— Чего вы от меня хотите? Не знаю я! Ничего не знаю. Мертвому не поможешь…

Юля заплакала.

— Любили они друг друга. Нина и Славка… Хорошая была пара. Но я давно — слышите? — давно перестала к ней ходить. Виделись только на работе.

— Успокойтесь, — сказал Гринько. — Я понимаю — подруга, но слезами, и правда, не поможешь. Вы кем работаете на фабрике?

— Кладовщицей. Так же, как и Нина. Правда, я в круглом цехе, а она в другом — в цехе ширпотреба.

— Круглом?

— Да, круглый, потому что производит круглые изделия. А что?

— Ничего, пусть хоть квадратные — мне безразлично, — пошутил Гринько. — А почему вы перестали ходить к Сосновским?

Юля вздрогнула, сказала почти злобно:

— И это вам надо?

— Не хотите говорить — не принуждаю, — вздохнул Гринько, уже потерявший надежду услышать что-то существенное. Теперь ему хотелось остаться одному, прокрутить в мыслях весь разговор, анализируя свои вопросы и ее ответы, чтобы учесть возможные пробелы при следующей встрече. А что такая встреча будет необходима, он не сомневался.

— Я скажу. — Юля завозилась над сумочкой. — Можно, я закурю?

— Вы курите?

Гринько тошнило от одного вида сигареты в девичьих губах, однако он щелкнул зажигалкой и мысленно отметил, что это у него вышло ловко и непринужденно. Сам он не употреблял табак, а зажигалкой подпаливал сопелки, придавая им благородную окраску.

— Иногда, — сказала Юля. — Так вот, вы третьим лишним когда-нибудь были? А я была… Славика я знала давно. Потом он поехал учиться в Харьков, а я… я пошла на фабрику. Смешно было бы говорить о каком-то призвании. Романтика кладовщицы! Звучит?

Юля умолкла, словно выжидая, что скажет Гринько, но тот все молчал, и она заговорила снова:

— Я думала, вы заметите, что кладовщицей тоже надо кому-то работать. Это правда. А только не таким, как я или Нина. В юные годы на первом плане — мечты. О чем-то таком, что и сам толком не поймешь. А уйдут такие мечты — можно и кладовщицей. Работа как работа… Славик возвратился, и мы иногда встречались. Как друзья. По крайней мере он так думал, а что думала я, не знаю… Однажды мы шли по Чапаевской в парк на танцы. А тут откуда ни возьмись — Нина… Как я потом казнилась! Больше всего меня угнетало, что я сама их познакомила. Смешно?

— Нисколько, — заверил Гринько.

Юля молчала. Было похоже, что она перебирает в памяти давние события, может, вспоминает подробности — слова и взгляды, которым когда-то не было придано надлежащего значения. Мы любим копаться в прошлом, но даже если искать там радости — напрасное занятие. Наверное, потому, что его не вернешь. Время необратимо, а вместе с ним все, что оно унесло с собой.

— Я тут задержусь, — сказал Гринько. — А вы идите. Если что-то вспомните — вот мой телефон.

Юля послушно положила бумажку в сумочку, стала прихорашиваться, заглядывая в круглое крохотное зеркальце, и поднялась.

— Знаете, я раньше думала, что в милиции… Спасибо вам, товарищ…

— Гринько, — подсказал он.

— Вы очень вежливый человек. Вот и фамилия у вас, как у известного киноартиста. Правда, внешне вы не похожи. — Юля вымученно улыбнулась. — Вы о Нине ничего плохого не думайте. Она честная, слышите? Она всегда была такая честная…

Юля снова всхлипнула и, круто повернувшись, почти побежала вдоль аллеи.

Гринько машинально, как всегда в тех случаях, когда ему хотелось сосредоточиться, вынул из кармана ивовую палочку и перочинный нож.

Был полдень. Кисейные шторы прикрывали окно в кабинете Журавко. На столе дребезжал вентилятор.

Начальник райотдела размеренным шагом ходил по комнате, в моложавых глазах поблескивали гневные искорки.

— Завтра депутат Журавко отчитывается перед избирателями, — говорил он, и в голосе его прорывалось раздражение. — Где бы вы думали? На трикотажной фабрике. Что я скажу людям, если меня спросят о смерти Сосновской? Что расследование топчется на месте? Нечего будет ответить ни депутату Журавко, ни полковнику милиции Журавко. Позор!

Ремез прокашлялся.

— А если перенести отчет на более поздний срок, товарищ полковник? На неделю, на две…

— Блестящая идея! Это же самое, слово в слово, я предложил председателю райисполкома Лубенцу. Хотите знать его ответ? «Где гарантия, — сказал он, — что через неделю сотрудники вашего угрозыска распутают это дело?»

— Ну, знаете… — заерзал на стуле Очеретный.

— Лубенец вспомнил и о краже телевизора прямо из кабинета председателя областного комитета ДОСААФ. С тех пор, говорит, не две недели прошло, а два года.

— Ну и память! — удивился Гринько.

— Этим делом занимался сам Панин, — не без ехидства подбросил Очеретный.

Полковник нахмурился.

— Люди не знают Панина, Журавко, Очеретного. Они знают милицию. И хотят верить, что ей под силу раскрыть любое преступление. Однако мы собрались сюда не для дискуссии. Прошу!

— Разрешите? — Очеретный потянулся к столу начальника, где стояла мраморная пепельница. — Видимо, произошло самоубийство. Куманько — а квалификация его общеизвестна — засвидетельствовал отсутствие каких-либо признаков насилия. Смерть наступила в результате удушья со всеми характерными изменениями в организме.

— Значит — самоубийство?

Очеретный развел руками.

— Еще недавно вы были уверены, что это преступление, и подозревали звукорежиссера…

— Яроша.

— Именно так, Яроша. Ванжа не возвратился?

— Жду завтра. А что касается Яроша… Разрабатывалась и такая версия. До сих пор неизвестно, где он был в ту ночь, когда покончила с собой Сосновская. Родители утверждают — ездил на ночную запись. Однако пленка не найдена. А тут еще показания Квача, я вам докладывал. Согласитесь, что это давало основания… Я и сейчас не снял бы с Яроша подозрения в причастности. Определенными действиями или поведением человека можно довести до самоубийства. Особенно девушку.