Коваль устроился на бревне и начал задумчиво ковырять его ногтем. Шершавая кора легко разрушалась и отдиралась от ствола. Так же рушились и отпадали возникавшие в его сознании версии. Сейчас его интересовал только Ч е т в е р т ы й, который оставил на ружье нераспознанные следы. Он надеялся, что и на шкурках, посланных в научно-техническую лабораторию, окажутся пусть слабые, но те же отпечатки пальцев. Но Киев молчал.

В глубине души Дмитрий Иванович понимал, что находится на правильном пути. Какие бы факты ни попадали в поле его зрения, какие бы версии ни выдвигал Келеберда, он упрямо искал таинственного Ч е т в е р т о г о. Лапорела-Лукьяненко после проведенной в Беляевке, Одессе и Харькове проверки полностью отпал — это был не беглец Чемодуров, как когда-то предполагал Коваль. У Андрея Комышана установлено неопровержимое алиби. В то, что преступление совершили Юрась или Козак-Сирый, Коваль не верил. Отпало подозрение и на дружков Чайкуна. Оставался лишь Ч е т в е р т ы й и в какой-то мере сторожиха Гресь, если, конечно, окажется, что шкурки ей передал убийца Чайкуна. Во всяком случае, он был убежден, что убийца так или иначе связан с рыбинспекторским постом. Но с кем именно и как?

Майор Келеберда проверил, кто заходил в помещение поста в течение тех двух дней, пока там находилось ружье Комышана. Посторонних он не обнаружил. На пост заезжали только инспектора; браконьеры же, которых они приводили, не задерживались в помещении дольше времени, необходимого, чтобы составить протокол. Единственный человек, который иногда забегал к сторожихе, — медсестра, но она не заинтересовала Келеберду.

Дмитрий Иванович чувствовал, как его охватывает состояние творческого вдохновения, которое как бы подгоняет мысль, заостряет зрение и вдруг освещает самые далекие уголки неизвестного. Складывалась достаточно четкая, хотя и фантастическая на первый взгляд, картина событий: следы на ружье, браконьерство медицинской сестры, подслушанная ссора между ней и сторожихой, шкурки ондатры, которые Нюрка продала Даниловне… Составлялась цепочка событий — вероятных и неимоверных.

И вдруг Дмитрий Иванович вскочил, быстро зашагал над обрывом. Странная догадка сначала озарила его, потом показалась крайне бессмысленной, отступила и вновь, словно приливная волна, нахлынула на него.

Теперь Коваль знал, что ему делать. Он поверил в свою догадку. Впереди ждало самое трудное: требовалось доказать справедливость своего интуитивного прозрения. Ведь без доказательств нельзя обвинить подозреваемого. Истина должна опираться на объективные факты, которых у Коваля пока еще не было. Нужно было найти способ изобличить преступника — создать такие условия, чтобы он сам себя обнаружил.

Дмитрий Иванович знал, как это делается: из тупика можно выйти только решительным поступком; самое простое, хотя и не самое легкое, — это вызвать огонь на себя.

В мыслях уже составился план. Хотя Коваль был не так молод и силен, чтобы выдержать поединок с решительным, прижатым к стенке противником, но нетерпение и азарт, которые охватили его, стали сейчас сильней обычной рассудительности. Он не мог больше сидеть сложа руки, ждать, пока прибудут известия из Киева. Правда не должна быть пассивной, она утверждает себя только в борьбе.

Это был тот случай, когда эмоции берут верх над логикой…

* * *

Коваль возвратился в гостиницу и поднялся в свою комнату. Переоделся в легкий спортивный костюм, накинул на плечи теплую куртку, от которой при надобности можно было освободиться в любую минуту, надел простенькие, без задников тапочки, которые тоже легко сбрасывались с ноги. По-мальчишески улыбнулся и, выкатив из-под кровати большой арбуз, который принесла заботливая Даниловна, положил его в сетку. Взял две короткие удочки без поплавков, банку с червями и вышел во двор.

Уже совсем стемнело. Проходя мимо бревен, Дмитрий Иванович посмотрел вниз. Светились окошки нескольких хаток под обрывом. Горели огни на фелюгах, сияя в черной воде длинными, перевернутыми свечами, создавая фантастически красивую картину.

Медсестры Вали на бревнах не было. Уже несколько дней, как она перестала ходить на это насиженное место и не выезжала в лиман. Дмитрий Иванович допускал, что его любопытство не осталось незамеченным сторожихой и самой медсестрой, и они решили на какое-то время притаиться. В конечном итоге и это сейчас было ему на руку.

Дмитрий Иванович спустился вниз и вскоре подошел к рыбинспекторскому посту. Дверь была открыта. Проход завешен марлей, сквозь которую просачивался в темноту ночи свет. Положил у порога арбуз и удочки. Помещение рыбинспекции, если не считать боковушки, имело одну большую комнату. В ней был лишь стол с двумя лавками да поржавевший железный ящик, который когда-то важно назывался сейфом, а теперь даже не запирался. Имелся, правда, еще старый диван, на котором иногда отдыхали инспектора или Нюрка.

Сторожиха сидела за столом, листала какой-то журнал. Она вытаращилась на вошедшего Коваля. Дмитрий Иванович понял, что он тут гость самый нежданный. Но именно это его и устраивало. Он придал своему лицу виноватое выражение, вежливо поздоровался и застыл в почтительной позе.

— Ангелина Ивановна, я возьму лодочку дедову. Может, бычков надергаю…

— Днем некогда было? — спросила нахмурившись Нюрка, внимательно оглядывая его.

— Посижу до зорьки, до утреннего клева. Вот и зеленого червя достал. — Коваль поднял банку и вдруг подумал, что этой ночью он сам будет приманкой.

— А если дед придет на заре? — покачала головой Нюрка. — Я лодке не хозяйка. — Но тон ее был уступчивый, не соответствующий словам, и Коваль понял, что она готова согласиться, лишь бы избавиться от него.

Дмитрий Иванович поставил банку с червями на лавку и уселся напротив Нюрки. Она смотрела искоса, и в глазах ее светилась неприязнь.

— Ангелина Ивановна, а почему Валентина наша перестала в лиман ходить? — добродушно спросил Коваль.

В глазах сторожихи мелькнул страх.

— А вам какое дело? И откуда она ваша?

— А дело такое… — Он решил играть в открытую. — Шкурки, которые у вас купила Даниловна, я у нее выпросил.

— Ну, получит она от меня! — вспыхнула Нюрка.

— Так мне нужно еще одну.

— А где я вам возьму! Я ондатру не бью! Купила случайно на базаре, деньги понадобились, вот и продала. — Сторожиха не спускала глаз с Коваля, который по-настоящему поверг ее в страх. Он видел, как она старается подавить его.

— Вон как? — в свою очередь притворился удивленным Коваль. — А я думал, это Валины шкурки… Хотел попросить, чтобы еще одну поймала или подстрелила… На замену. Она что, всегда их бьет из ружья? Вы меня извините, Ангелина Ивановна, но одна шкурка попорчена дробью. И, кажется, дробинки из ружья Комышана. — Коваль решил немного слукавить, сказав о ружье Комышана. Почему-то ему казалось, что экспертиза подтвердит его догадку. — Наверно, дали ей ружье, когда оно здесь стояло? А Валя не очень умеет стрелять, вот и испортила шкурку…

Сторожиха не выдержала, вскинулась:

— Что вы такое мелете! Идите отсюда! Сказала — купила на базаре. При чем здесь Валя? Я вам не продавала и знать вас не желаю!

Коваль медленно поднялся.

— Вы не гневайтесь, Ангелина Ивановна. Я деньги платил и хочу обменять шкурку, чтобы без дефекта…

Он взял баночку с червями, возле двери обернулся. Нюрка стояла в грозной позе.

— Так как же, Ангелина Ивановна, с лодочкой? — прикидываясь, что не понимает ее волнения, уважительно произнес Коваль. — Мне дед Махтей разрешает брать, когда самому не нужно. Мог бы и не спрашивать, но это было бы нехорошо…

— Если разрешает, тогда берите! — Нюрка метнулась в угол и схватила небольшие весла деда Махтея. — Езжайте! Езжайте! — выкрикнула она, словно гнала его в шею.

— Я тут близко, — беря весла, которые Нюрка в сердцах совала ему в руки, сказал Коваль. — Стану в заливе, над каменной грядой, там бычки хорошо берут…

Через минуту она услышала, как брякнула цепь на причале.