— Как ты топаешь! — поморщилась она. — Ребенок спит...

— Весь совхоз на ногах, а «ребенок» спит! — рявкнул Андрей Михалыч. — Анатолий!

Толя открыл глаза.

— Ты что, разве не слышишь, что в совхозе тревога?

— Ну, а ему-то какое дело? — возразила Евдокия Ивановна. — Что это ты, Андрей Михалыч, со своими зверями никому житья не даешь? Что он, загонщик, что ли? Или рабочий в совхозе?

Но Андрей Михалыч не слышал ее.

— Собирайся! Олени ушли! — приказал он Толе.

— Куда это ему собираться? — рассердилась Евдокия Ивановна. — Еще чего? Рад совеем замучить ребенка!

Но Толя не ждал, когда ему скажут второй раз: отец не любил повторять сказанного. С сожаленьем оставил он теплую постель. Двигаться надо было быстро, быть готовым прежде, чем его снова окликнет отец. Мать смотрела, как он одевается, как спешит, не попадая в рукава, как преодолевает дремоту, которая разлита по всему его телу... Подавала ему сапоги, рубашку. И не переставая ворчала:

— И что за характер у человека! Сам покоя не знает и другим не дает. И чего он каждый раз мальчишку за собой тащит? Загонял совсем!

— Готов? — прогремел Андрей Михалыч, заглядывая в комнату.

— Готов! — торопливо ответил Толя, натягивая старые сапоги с короткими голенищами. Эти сапоги он надевал только в тайгу — ведь туда в хорошей-то обуви не пойдешь!

— Отправишься с рабочими. Будешь помогать в засадах. Да не мешкай здесь!

— Нет, папа! Я сейчас же!.. — ответил Толя. Мать глядела на Толю горестными глазами.

Была бы ее воля — она бы немедленно уложила Толю в постель. Ведь еще такая рань! Потом, выспавшись, они сели бы вместе пить чай с вареньем. Потом Толя почитал бы книжку, поиграл бы с ребятами в волейбол, сбегал бы искупаться... Ведь каникулы у ребенка, а никакого отдыха он не видит!

Но жизнь направляет отец. Твердая рука у Андрея Михалыча, ни в чем его не переспоришь!

Толя оделся, мимоходом заглянул в зеркало и поправил кепку, надев ее на брови и набок — ему казалось, что так у него более отважный вид. И — ни чая, ни варенья. Он смелый охотник, закаленный таежник. Все. Толя затянул потуже свой широкий ремень и пошел.

— Подожди! — Евдокия Ивановна схватила его за плечо. — А что же ты с собой ничего не берешь? Куртку надень!

Толя отмахнулся:

— Сейчас солнце пригреет — на что мне куртка? Таскать ее в такую жару.

— А поесть?

— Ну, отец взял же...

— И ты возьми!

Мать достала из кухонного шкафа кусок белого хлеба, намазала его малиновым вареньем — только вчера сварила это варенье!

— Ну, куда я возьму? В руках буду носить?

— А вот отцову полевую сумку возьми!

Она сняла со стены желтую полевую офицерскую сумку на длинном ремне, оставшуюся у отца после войны. Сунула туда сверток с хлебом, сунула еще что-то и подала Толе. Толя вскинул ремень через плечо и побежал на широкий совхозный двор, где уже собрались рабочие.

«Сережа небось спит, — подумал он, — а тут вскакивай, беги...»

7

Свежее ясное утро вставало над сопками. Дороги, домики сотрудников, белые заборы панторезных загонов, сушильный сарай со сквозными ребристыми стенами — все было облито розовым светом зари. Веселое утро сразу отогнало мрачные мысли и рассеяло досаду.

«Спят! — уже презрительно подумал Толя. — Ребятишки!»

Но тут же от изумления широко раскрыл свои красивые, с длинными ресницами глаза. Сережа Крылатов уже стоял в толпе рабочих с маленьким, защитного цвета мешком за спиной, в грубых сапогах, в стареньком пиджаке, подпоясанном ремешком, готовый к походу. К поясу у него был привязан котелок, а через плечо и грудь перекинута сложенная кольцом веревка — аркан.

— И ты? — чуть снисходительно сказал Толя, осматривая его снаряжение.

— А как же? — хмуро и озабоченно ответил Сережа. — Ведь из нашего парка олени-то ушли.

— Из второго? — встрепенулся Толя. — И Богатырь?

— Да, видно, и Богатырь.

— Послали на выставку! Поздравляю! И чего смотрели объездчики? И что твой отец смотрел? Удивляюсь.

Сережа промолчал. Ни объездчики, ни отец его не могли знать, что тополь, стоявший здесь с тех пор, как стоит совхоз, и до совхоза стоявший много лет, упадет и сломает изгородь. Но объяснять этого не хотелось. Толя и сам знает, что зря говорит, просто берет его досада из-за Богатыря.

Да и что тут говорить, спорить, разводить какой-то вздор! Ушел лучший олень, ушел Сережин любимец, выхоженный им. Где взять другого с такими рогами? Хороших пантачей и без него немало, но таких красивых, как Богатырь, пожалуй, все-таки нет!

Жалко и отца — будет очень расстраиваться, если не найдут и не загонят Богатыря. Но больше всего — обидно! Ну как же это он мог уйти? Ведь его здесь спасли от смерти! Ведь он ел хлеб из Сережиных рук, ведь Сережа утирал ему слезы, когда тот лежал совсем беспомощный и плакал от боли! И вот — ушел. А Сережа надеялся, что этот олень к нему привык, что он к нему даже как-то привязан. А вот же — нет! Зверь так и остается зверем!

Разбуженные переполохом, вышли из домика завхоза биологи. Саша был молчалив, ему хотелось бы еще поспать. Но Борис Данилыч весело и бодро поглядывал вокруг своими острыми медвежьими глазками. Погладив аккуратную круглую белокурую бородку, он оглянулся кругом:

— Эко утречко! А? Три жизни жил бы, и все бы мало!

— А вы-то куда встали? — попробовал удержать их гостеприимный кладовщик Теленкин. — Вам оленей не ловить.

— А нам другую живность ловить — птиц, жуков, змей, если хотите...

— Ну, этого мы не хотим! — засмеялась мать Антона. — Такого добра нам не нужно!

Антон услышал их разговор, тоже вскочил с постели и подбежал к окну. Биологи уходят — эх, жалко! Но что такое во дворе? Почему народ собирается? Что случилось?..

Среди рабочих он увидел Толю и Сережу. И тотчас принялся искать свои штаны и рубашку — Антон никогда не помнил, где он оставил их, ложась спать.

Первыми тронулись в тайгу верховые. За ними отправились рабочие, которым не досталось лошадей. Андрей Михалыч разделил загонщиков на отряды и распределил, кому и куда идти.

— А вы пойдете за Крылатовым, — сказал он ребятам. — Не шуметь и не отставать.

Сережа и Толя молча шагали по тропке за Иваном Васильичем. В тайге попискивали бурундуки. Изредка задетая ветка осыпала густым дождем голову и плечи. Толя вздрагивал, сердился. Его полотняная рубашка сейчас же намокла и прилипла к плечам. А Сережа даже не замечал этого дождя: старый пиджачок промокал не скоро. Да если бы и промок, Сережа не заметил бы. Он смотрел в заросли не отрывая глаз— не мелькнет ли где пестрая спина, не прошумят ли в листве ветвистые панты. Сердце его горело от обиды на вероломного зверя.

Шли осторожно, прислушиваясь, приглядываясь. Вдруг сзади послышались чьи-то шаги — кто-то бежал, задевая ветки, топая и спотыкаясь. Кто же это бежит так неуклюже и шумно?

На тропке показался Антон. Он пыхтел, щеки и уши его раскраснелись. Куртка была распахнута, ворот рубашки расстегнут. За плечом, стуча по спине, подпрыгивал туго набитый школьный ранец.

— Антон! — удивился Сережа. — И ты?

— Ага, — ответил Антон, — и я... Эта... как ее...

Толя, увидев Антона, нахмурил тонкие брови и по-отцовски сверкнул синими глазами.

— В чем дело? — строго спросил он. — Кто тебе разрешил?

Антон поглядел - на него кротким телячьим взглядом:

— Ну, Толя... Ну, я... а? Я тоже помогать буду. Я тоже загонять... эта...

— «Эта, эта»! Ты не загонишь, а только распугаешь. Да еще и сам потеряешься. Ищи тебя тогда!

— А я... с тобой. Толя смягчился:

— А если я сам заблужусь, тогда что?

Антон заулыбался и стал похож на румяный колобок, убежавший от бабушки и от дедушки.

— Ну и что же? А заблудишься — пропадешь, что ли? Ну и я с тобой не; пропаду. Вот и все дело.

Толя скрыл улыбку и пошел вперед, проворчав: